забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.
Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.
Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.
Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.
Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.
Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.
И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.
Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.
Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…
Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.
Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!
Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!
К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.
Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».
Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!
Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.
Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…
Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?
Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.
Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.
Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»
Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».
Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.
Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.
Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:
– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?
– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.
– Только зевать не стоит.
– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…
Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.
Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.
Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.
Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.
Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…
Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?
И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!
Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?
Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!
С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.
Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.
Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!
От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?
Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.
И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.
Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!
И тогда весь мир узнает…
Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…
Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.
Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.
Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!
Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?
Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.
Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.
Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.
Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.
12
Понедельник. Как я не люблю этот день, кто б знал! В этот день у нас всегда сонное царство. Я прихожу не к звонку, а попозже. Потому что как раз по понедельникам я навещаю виварий – проверяю очередную партию крыс, с которыми предстоит работать.
Прихожу к одиннадцати, у «нормальных людей», в соседней лаборатории – кофе-брейк.
Это у нормальных – но только не у нас!
У нас же сонное царство. Храпит в коридоре сторож, и его дикий храп никого не беспокоит – выноси из нашей секретной зоны всё, что тебе приглянулось, всё самое тяжелое, что только ты можешь вынести. Слова никто не скажет.
Посапывала Ирборша, заслонившись от света лампы Большой медицинской энциклопедией, ей снилась Нобелевская премия – так сладко она улыбалась во сне. За её установкой спал стоя, как лошадь, Милев. Уникум! И в этом деле – лучше всех, не к чему придраться.
При виде этой идиллии сонная истома свела и мои скулы. Стараясь никого не будить, я пробрался на своё место и случайно натолкнулся на авоську с апельсинами. Экзотические фрукты покатились по полу, и Милев сонно зажевал лошадиными челюстями – апельсины предназначались подопытным животным.
Так, так, так…
Пошел искать Майю, она – знаю где. Где ж ей ещё быть, как не в препараторской? Время готовить препараты, но и она бездельничает – дымит в
