Сеймур, очевидно, не из тех, которые набрасывают тебе на лицо платок, смоченный усыпляющим средством, и увозят на машине, камуфлированной под такси. То ли я ему нужен как постоянный кадр, то ли как случайная жертва, сказать трудно, но при всех обстоятельствах он хочет договориться со мной «полюбовно», он добивается того, чтобы я перешел на их сторону сознательно, пусть после долгих колебаний, но сознательно.
Было бы, однако, смешно строить иллюзии, что, делая ставку на мое добровольное согласие, он предоставляет мне какую-то свободу выбора. Свобода выбора в данном случае лишь кажущаяся. Все дальнейшие ходы наверняка так запрограммированы, чтобы у меня не было никакого другого выхода, кроме того, на который рассчитывает Сеймур. И если этот человек по-прежнему спокоен, либерален и даже великодушен по отношению ко мне, то это лишний раз говорит о его полной уверенности, что все выходы надежно закрыты, кроме того единственного, к которому меня неизбежно толкают обстоятельства, и это, в сущности, не выход, а вход. В западню.
Да, игра действительно предельно ясная, ее правила тоже мне в достаточной мере понятны, и, хотя я то и дело подбадриваю себя, что пока ничего особенного не случилось, меня беспокоит неприятное предчувствие, что я всего в двух-трех шагах от этой западни, а где она и что собой представляет, я еще толком не знаю. Но оставшиеся два-три шага надо как-то использовать. Отсрочка слишком короткая: начинается в воскресенье под вечер, когда я ухожу от Сеймура, и кончается ночью вынужденным рандеву с Грейс, о котором она шепнула, провожая меня. За мной пока не следят, и в этот ничтожный отрезок времени надо сделать все необходимое.
Я прихожу в знакомое кафе-кондитерскую, устраиваюсь у шаткого столика и заказываю чашечку кофе. Хозяйка, видимо, узнает меня, и это позволяет мне спросить у нее:
— Надеюсь, конфеты отнесли?
— Отнесли и обратно принесли, — сокрушается женщина, орудуя у кофеварки.
— Как так?
— Ваш друг по тому адресу не проживает.
И, обернувшись к двери, ведущей во внутреннее помещение, хозяйка громко спрашивает:
— Эрик, куда ты девал конфеты?
В дверях показывается все тот же курьер-практикант с энергично вздернутым носом, но его былой самоуверенности явно поубавилось. Он кладет мне на столик красиво упакованную коробку и глядит на меня с горестным видом.
— Никто не знает такого человека, господин…
— А у портье вы спросили?
— Портье не было на месте, но я обошел все этажи. Никто не знает такого человека…
— Звонили во все квартиры?
— Во все. На каждом этаже. Только в одной квартире на шестом этаже мне никто не ответил.
— В какой именно?
— В той, что с правой стороны.
— Жалко. А у тебя когда день рождения?
— Через два месяца.
— Только вот тебе подарок за два месяца вперед.
Паренек смотрит на меня, как бы желая убедиться, что я не шучу, потом смущенно бормочет слова благодарности и уносит коробку.
— Очень мило с вашей стороны, господин, — подает голос из-за стойки весело улыбающаяся хозяйка, вероятно очень опасавшаяся, что я могу потребовать деньги обратно. Она приносит мне кофе и во внезапном приступе откровенности доверительно сообщает: — Сказать по правде, я против того, чтобы чересчур баловать детей.
— И правильно, — отвечаю я, доставая монету.
— Оставьте, ради бога! Пусть кофе будет за счет заведения.
— Ладно! — киваю в знак согласия. — Но я тоже не привык, чтобы меня так баловали.
Скоро восемь часов вечера, но над городом все еще витает сумрак. На шестом этаже справа… Два окна, относящиеся к этой квартире, не освещены. Войдя в парадную дверь, прохожу по коридору во внутренний двор. И с этой стороны в окнах шестого этажа темно. Вернувшись в коридор, поднимаюсь на лифте вверх.
На дверях квартиры никакой таблички нет. Дверь заперта на секретный замок новейшего образца. Прежде чем заняться замком, давлю на кнопку звонка с грубой настойчивостью полицейских и пожарников. Никакого ответа.
Замок, как я уже сказал, секретный, наиновейшего образца, но это не имеет значения. В моем кармане есть несколько ключей типа «сезам, откройся!», способных справиться с любым замком.
Операция длится не более минуты и осуществляется почти бесшумно. Вступаю в темную прихожую и, тщательно закрыв за собой входную дверь, открываю следующую. Сквозь два окна льется сумеречный свет, при котором много не увидишь. Достаю карманный фонарик и начинаю бегло осматривать комнаты, стараясь не поднимать луч фонарика до уровня окна.
Кроме прихожей — гостиная, спальня, кухня, ванная. Стиль мебели меня не интересует. Орнаменты обоев тоже. Во всяком случае, обстановка никак не может тягаться с той, что когда-то я видел в софийских апартаментах. Остается только выяснить, тот ли тут хозяин. Однако здешний обитатель какой-то странный тип — единственно, что его как-то характеризует, это два почти новых костюма в платяном шкафу и куча грязного белья в ванной. В карманах костюмов пусто. Пуст и чемодан, засунутый под кровать. Впрочем, не совсем пуст: дно чемодана застлано старым номером софийской газеты «Вечерни новини».
В Софии на валяющуюся в чемодане газету, да еще старую, никто бы не стал обращать внимания. Но Софию и Копенгаген разделяет большое расстояние. При виде этого измятого и не очень чистого клочка бумаги мной овладевает такое чувство, словно какой-то невидимый добряк освобождает от гипса мою грудь, долго томившуюся в нем. Я глубоко вдыхаю спертый воздух комнаты и опускаюсь в кресло.
Светящиеся стрелки часов показывают точно восемь тридцать, когда до моего слуха доносится тихое щелканье замка во входной двери. Открывается и закрывается дверь. Открывается вторая дверь, и щелкает выключатель. Излишне говорить, что при яркой вспышке люстры вошедший тут же замечает меня, лениво развалившегося в кресле как раз напротив двери.
Передо мной Тодоров. Едва увидев гостя, он делает шаг назад и замирает — в моей руке пистолет. Маузер, очень плоский и удобный при ношении, с глушителем.
Тодоров пытается выдавить какой-нибудь звук из своего пересохшего рта, но я, не убирая пистолета, прикладываю указательный палец левой к губам в знак того, что ему лучше помолчать. Затем встаю и подаю новый знак, на сей раз пистолетом: кругом, шагом марш!
Тодоров какое-то время колеблется, но, как человек сообразительный, начинает понимать, что для колебаний момент не совсем подходящий. Повернувшись, он покорно выходит, предоставив мне гасить свет и запирать дверь.
Правую руку я прикрываю плащом, чтобы не было видно пистолета, глушитель упирается в моего спутника. Мы спускаемся по лестнице, прижавшись друг к другу, как добрые друзья.
Выдворение Тодорова из его квартиры сопряжено с немалым риском, но ничего не поделаешь. В наши дни любое оброненное тобою слово становится достоянием других. Все равно что взять да выпустить на прогулку карпа в полное озеро акул, каким нынче является эфир. Алчные аппараты с обостренным слухом — от гигантских сооружений до самых крошечных устройств — всюду подстерегают беззащитно блуждающий звук. Подслушиваются радиосообщения, шифрованные и нешифрованные, сложная аппаратура, установленная вдоль границ, ловит в свои сети телефонные разговоры, бесчисленные невидимые уши бдят повсеместно — в городах, в учреждениях, в уютных холлах частных домов. В наше время откровенный разговор — большая роскошь. Особенно для таких, как я. И особенно в такие моменты, как сейчас, когда мне совершенно необходимо поговорить по душам со старым знакомым.
На Нерезегаде даже в дневную пору не очень-то людно, а в этот вечерний час она совсем пустынна. На всякий случай я направляю своего спутника к противоположному тротуару, тянущемуся вдоль озера и
