надежно блокирована, и в ней или вне ее вы будете находиться под неусыпным надзором, пока мы не увидим, что вы образумились.
— Если я не ошибаюсь, такой режим не был мне обещан, — вставляю я.
— Да, но вы на это сами напросились. И потом, режим этот не будет вам в тягость, если только вы не рискнете нарушить его. У вас будет все необходимое. Можете жить в свое удовольствие, дышать полной грудью и радоваться тому, что вы живы!
Махнув на прощанье рукой, он уходит.
— Здорово вы надо мной подшутили, — тихо говорю я Грейс.
— Это был единственный способ спасти вас, — пожимает плечами женщина.
— Хорошенькое спасение! Для меня это равносильно гибели. Но будь что будет, у меня больше нет сил противиться, до того я устал. Единственное, чего мне хочется, — это потонуть в чистой постели и уснуть.
— Кровать в соседней комнате. И постель, надеюсь, достаточно чистая, — так же тихо отвечает секретарша. И, видя, что я поднимаюсь, добавляет: — Не сердитесь на меня, Майкл. Мне хотелось оставить его в дураках. Но вы отказались мне помочь, я это сделала сама. Скоро вы убедитесь, что вся эта история вам только на пользу.
— Хорошо, хорошо. Я не сержусь на вас, — устало бормочу я и тащусь к спальне.
Постель на огромной мягкой кровати, конечно же, безупречно чистая. С наслаждением вытянувшись, укрываюсь пуховым одеялом. Знаю только, что такой чистой постель останется недолго. Уходя из ванны, я захватил несколько лезвий для бритья, запрятав под стелькой туфли. Не дожидаясь, пока нахлынут мысли, я решительным движением перерезаю вены обоих рук.
Особой боли я не испытываю. При глубоком порезе бывает куда больней. Правда, последствия в этом случае будут несколько иные. Чтобы убедиться, что кровь действительно вытекает, я зажимаю обе раны пальцами. Никогда бы не подумал, что дойду до такого малодушия, как самоубийство. Но это единственный способ предупредить акт куда более страшного малодушия…
Кровь течет очень медленно, но какое это имеет значение, мне спешить некуда. Поэтому я лежу, свернувшись под одеялом, всячески стараясь отогнать от себя гнетущие мысли, не думать о неприятной мокроте липкой крови, и подавляю обидное чувство жалости к самому себе, которое порой охватывает меня. Оградить себя от всего и потонуть в сладкой истоме перед тем, как переселиться в царство небытия… В царство Большой скуки…
Ничего этого, разумеется, не было. Но это и не сон. Все это я вижу наяву здесь, во тьме барака; и при всех этих переживаниях меня не покидает чувство, что у меня совсем ясная голова и что я не дрожу. Меня охватывает страх. Он вызван тем, что я лежу вот так, с открытыми глазами, и словно наяву вижу то, чего не было и не могло быть. Значит, я начинаю сходить с ума.
Я пытаюсь побороть свой страх, страх за самого себя, за свой рассудок. Одно из проявлений страха — это дрожь, отвратительная дрожь, которую всегда можно подавить, если хорошенько взять себя в руки.
Нет, страх ни подавить, ни обуздать нельзя. Его надо просто изгонять. Выбросить из головы все. Тогда и страха там не останется. Освободиться от того, что порождает страх. А если порождающие его мысли вернутся обратно, пусть они натолкнутся на плотно закрытую дверь.
Скверно то, что держать дверь закрытой удается, только когда ты в сознании. Стоит уснуть, как страхи в виде чудовищных призраков, в облике полицейских, сеймуров и прочих типов снова окружают тебя, лезут в дыры барака и шепчут: «Вот он, оцепляйте скорее постройку!». И ты просыпаешься весь в поту и с дрожью всматриваешься во мрак. Снова уснешь — и снова слышишь голос Сеймура: «Слишком поздно вы пришли, Майкл! Вы уже помешались, совершенно помешались, а мы в сумасшедших не нуждаемся!»
Когда же я окончательно просыпаюсь, снаружи опять светло, а я окоченел от холода и сырости.
«Не пора ли маленько поразмяться? — говорю я себе. — Давно пора, если не хочешь околеть в этой дыре».
Я пытаюсь встать, и, когда мне это наконец удается, я стою несколько минут, прислонившись к стенке. Постепенно голова проясняется. «Тебе следует наведаться в город, узнать, который час, какой сегодня день, и вообще постараться снова войти в курс дела», — назидательно шепчу я себе и, покачиваясь, делаю первые шаги.
Часто делая продолжительные привалы, я добираюсь наконец до пригорода — совсем как во вчерашнем бреду, только сейчас светло и все происходит наяву, если странная ясность моего сознания не обманывает меня. Сверяю свои часы с часами в бакалейной лавке: десять тридцать пять. По газетам в киоске устанавливаю, что сегодня понедельник. Моя миссия окончена, и надо возвращаться в свое убежище. Завтра вторник — значит, я должен во что бы то ни стало дождаться этого вторника, семи часов вечера, хотя что даст мне этот вторник и эти семь часов вечера…
Мне бы следовало возвращаться «домой», однако воображаемый полумрак барака неотделим в моем сознании от полного одиночества, от страха перед самим собой, а за ним — один шаг в небытие, в царство Большой скуки. «Давай уходи отсюда, — говорю я себе. — Если у тебя помутится разум, то только из-за этого глухого барака, где тебя окружают одни лишь призраки. От них тебе не избавиться, если ты не смешаешься с людьми».
И я плетусь по узеньким проулкам пригородов, потом выхожу на просторные улицы, а затем и на широкие бульвары с магазинами и толпами прохожих, с несмолкающим гулом легковых автомобилей. «Иди спокойно, — внушаю себе. — Не оглядывайся и не вздумай бежать от полиции. Полиция! Плевать тебе на полицию! Теперь тебя ни один черт не узнает». И я шагаю дальше.
Небо нахмурилось. Ветерок очень слабый и теплый, но в любой момент может полить дождь. Я пользуюсь тем, что его пока нет, и в каком-то спокойном забытьи достигаю Вестерброгаде. Улица мне знакома — в этом городе уже многие улицы мне знакомы. Иду медленно, стараясь быть поближе к домам, чтобы не мешать пешеходам. Вдруг мой взгляд задерживается на небольшой витрине. В глубине помещения сидят двое мужчин, а возле самой витрины какая-то девушка, облокотившись на небольшой письменный стол, просматривает бумаги. Судя по ее виду, она определенно болгарка, хотя за женщин никогда нельзя ручаться. Те двое тоже, наверно, болгары. «Ну и что из того, что болгары?»
То обстоятельство, что здесь, в этом городе, находятся на постоянной работе много болгар, для меня никогда не было тайной, и я не раз об этом вспоминал, но только так, между прочим, потому что чем бы эти болгары могли помочь мне, человеку, преследуемому за убийство. Спрячут меня? С какой стати? По какому праву? А самое главное: каким образом? Не случайно мне строго-настрого наказано: «Никаких контактов ни при каких обстоятельствах…»
Я уже порядочно отошел от витрины. Навстречу мне идет человек. На какую-то долю секунды я замер, но тут же сообразил, что это всего лишь распространитель рекламных буклетов. Стараясь как можно скорее раздать эти маленькие тетрадки, он сует их в руки кому попало, даже таким оборванцам, как я. Получив проспект, я на ходу разворачиваю его и невольно останавливаюсь от неожиданности: перед моими глазами знакомый снимок очень знакомой местности, и эта местность не что иное, как Золотые пески с охровыми пляжами и морской синевой, а над снимком выведено крупными латинскими буквами: «БОЛГАРИЯ».
Да, да, именно так и написано: «Бол-га-ри-я». Слово такое знакомое и такое близкое, что я читаю его еще и еще раз, чтобы поверить в реальность этих звуков, улавливаемых так смутно, будто их произносит кто-то другой и где-то очень далеко: «Бол-га-ри-я…»
Я до такой степени поглощен этим чтением, что не заметил грозящей мне опасности. Она появилась в образе стройного полицейского. Он стоит на ближайшем углу и уже засек меня, недовольный тем, что я затрудняю движение. Слоняясь по городу в последние недели, я часто сталкивался с полицейскими, но они с пренебрежением проходили мимо. Такие бродяги привлекают их внимание лишь в том случае, если их уличают в попрошайничестве. Хочу идти дальше, но в этот момент полицейский сам тяжелой поступью идет мне навстречу. Может, следовало бы шагать прямо на него, попытаться с равнодушным видом разминуться с ним — обычно такие действия обезоруживают противника, притупляют его чрезмерную подозрительность. Но то ли от неожиданности, то ли оттого, что у меня не сработал
