— Война нужна для того, чтобы это дитя царствовало, — сказала супругу императрица Евгения, указывая на своего малолетнего сына, и император отбросил последние колебания.
И не меньше, чем Наполеон III, жаждал столкновения канцлер Пруссии Бисмарк. Он не сомневался в победе немецкого оружия. А значит, в том, что позиции Пруссии укрепятся настолько, что под ее главенством можно будет объединить мелкие германские государства.
Правда, король Вильгельм старался не обострять отношений с французским посланником, заявлявшим одно невозможное требование за другим. Но что мог король, когда общее настроение было иным? Стоило Бисмарку, передавая в печать телеграмму короля, несколько переиначить ее, как в Париже заявили об оскорблении, якобы нанесенном всей французской нации.
После этого уже можно было вводить в действие полки...
А Владимир Ковалевский, жадно следя за событиями, до последнего дня спорил со своей «женской коммуной», доказывая, что «все ограничится показыванием зубов». Он «не мог думать», чтобы их решились пустить в дело. Пелена спала с его глаз только тогда, когда война была официально объявлена. «Схватка, должно быть, будет смертельная, — написал он брату, — просто подумать страшно, какие результаты выйдут от столкновения таких масс с такими средствами, как современная артиллерия и Zundnadel16».
(У нас, людей атомного века, может вызвать лишь горькую усмешку ужас Ковалевского перед таким «страшным» средством уничтожения, как игольчатое ружье, то есть ружье с затвором, позволившим в четыре-пять раз увеличить скорость ведения огня по сравнению с ружьями, заряжавшимися с дула. Но такова участь многих людей — умных и как будто бы политически зрелых, которым, однако, их гуманность и человечность, мешают видеть во всей неприглядности жестокую действительность. Современные им средства уничтожения они считают слишком ужасными, чтобы до последней минуты не допускать мысли о возможности их военного использования... Намного переживший своих друзей Илья Мечников незадолго до первой мировой войны будет уверять, что столкновение было бы слишком ужасным и поэтому оно невозможно!)
Баденское герцогство, к которому принадлежал Гейдельберг, не замедлило присоединиться к Пруссии, и война в один миг преобразила жизнь тихого городка.
По недавно еще таким уютным, аккуратно выметенным улочкам дробно застучали кованые сапоги; заскрипели плохо смазанные телеги. То бесконечной вереницей потянулись войска.
Еще не раздавались оглушительные артиллерийские залпы, не лязгали затворы игольчатых ружей, не истекали кровью раненые в грязных бинтах... Но дороги войны уже протянулись через благополучненький городок. Старейший из германских университетов, средоточение высших проявлений гуманного и творческого духа, немедленно понадобился для еще более «высших» целей войны. Оба университетских здания особым декретом отводились под лазарет.
«Женская коммуна» стала спешно распадаться. Юлия Лермонтова поехала к родным в Россию, Жанна Евреинова — в Лейпциг, продолжать юридическое образование; а Ковалевская вместе с Владимиром, как они задумали раньше, — в Англию.
Мосты были уже разрушены, и железнодорожное сообщение остановлено. Но по Рейну еще ходили суда голландской пароходной компании. На одном из них им удалось добраться до Кельна и затем переправиться через Ла-Манш.
Никогда не располагавшие излишними деньгами, мнимые супруги принуждены были теперь особенно экономно расходовать каждую копейку, тем более что перед отъездом им пришлось ссудить пятьдесят рублей Юлии Лермонтовой — ей не на что было выехать из Гейдельберга. К счастью, Ковалевским удалось снять вблизи Британского музея дешевую квартирку и очень немного тратить на еду. Однако из-за войны переписка Владимира с братом прекратилась. От Гизберта и Евдокимова тоже не поступало ничего. И даже Юлия Лермонтова, обещавшая вернуть долг тотчас же по возвращении в Россию, прислала беззаботное письмо, в котором писала, что «в скором времени» вышлет деньги. Дошло до того, что Владимир Онуфриевич отыскал ломбард, а на следующий день упаковал кое-какие пожитки, бинокли и револьвер, давно приобретенный для поездки на Мадагаскар, ни разу по назначению не использованный, но зато перебывавший во многих ломбардах Европы. Уже в дверях его остановил почтальон, вручивший сразу два письма от брата, причем одно из них с «вложением»...
Богатейшая библиотека и коллекции Британского музея дали возможность Ковалевскому вновь набрать в занятиях быстрый темп. По ходу их у него возникало немало идей для самостоятельных исследований. Одна из них, по-видимому самая грандиозная, состояла в том, чтобы «поработать над синхроничностью формаций на разных материках».
«Я все держусь того мнения, — писал он брату, — что установленные [геологические] периоды повторялись сходно по всей Земле. Мне надо изучить отлично современные фауны и затем вести такое же сравнительное изучение вниз, начиная с новейших плиоценовых [отложений] и хоть до конца мела».
Однако стремительный, торопливый по своему характеру Ковалевский в научных занятиях умел смирять нетерпение. «Сижу теперь над моллюсками, — писал он в середине августа, — а двустворчатых почти кончил, но подлые gasteropod'ы17 пугают, так их много и так они спутанны. Я затем засяду за ископаемых позвоночных, это необходимо знать основательно, так что я отложил мысли о скорой работе и теперь подготовляюсь просто, чтобы основательно знать палеонтологию».
Хотя Ковалевский приехал в Англию главным образом для того, чтобы побродить «в поле», отсутствие денег и присутствие Софьи Васильевны не позволяли ему совершать длительные экскурсии. Все же, присоединившись к группе английских геологов, членов Геологического управления, он принял участие в практических съемках местности, послуживших ему хорошей школой. И кроме того, перед возвращением на континент Ковалевские поехали на остров Уайт, лежащий в Британском канале.
Несмотря на то, что уже наступил октябрь, было тепло, не дождливо, и за неделю Владимир «совсем заходил Софу», не желавшую скучать в гостинице. Скалистые берега живописного островка, его внутренние холмы и горы, прорезанные руслом реки действительно представляли собой «наглядное пособие» по геологии. Здесь приобретал опыт полевых наблюдений Чарлз Ляйелл, сюда возил своих учеников и среди них Чарлза Дарвина знаменитый Сэджвик, по этому же геологическому учебнику осваивал основы науки Владимир Ковалевский.
Над прусской столицей витал угар шовинизма.
Победные реляции кружили головы обывателям. Несметное количество пива выпивалось во славу немецкого оружия и ради того, чтобы прусский король Вильгельм превратился в германского императора. Молодую русскую пару опьяненная победами «истинно германского Духа» столица встретила с холодно- высокомерным безразличием.
Устав Берлинского университета строго запрещал женщинам появляться в его стенах. Правда, ректор, профессор Дюбуа-Рейман, которому Софья Васильевна написала еще из Гейдельберга, сочувственно отнесся к ее стремлениям. Он уверил, что препятствия преодолимы. Приехав в Берлин, фрау Ковалевская сможет договориться с профессорами и посещать лекции с их согласия. Однако на деле это оказалось невозможным: администрация университета категорически воспротивилась нарушению устава.
Надо было немедленно уезжать из Берлина или же... или предпринять какой-то отчаянный шаг.
Гейдельбергский профессор Кениксбергер не раз говорил студентам о своем учителе Вейерштрассе, разрабатывавшем логическое обоснование математического анализа и сложнейшие разделы теории функций. Софья Васильевна изучала труды Вейерштрасса, но Кениксбергер предупреждал, что в них далеко не отражено все то, что его учитель способен дать ученикам. Ибо Вейерштрасс очень неохотно публиковал свои открытия. Стремясь к абсолютной безупречности выводов и доказательств, он годами «обкатывал» свои идеи на лекциях, в беседах и спорах с коллегами.
Софья Васильевна хотела во что бы то ни стало стать ученицей Вейерштрасса и теперь, наткнувшись на отказ в университете, явилась к знаменитому ученому на квартиру.
Вейерштрасс, как он вспоминал позднее, не увидел в молодой посетительнице ничего
