обрамленные черной каймой. Величественную колонну на площади Бастилии, воздвигнутую в честь республики, убрали цветами и венками из иммортелей; над головой венчающей ее статуи «Гения свободы» поднялось огромное черное полотнище. На площади Согласия статуи, символизирующие единение крупнейших городов Франции, также оделись в траур из черного крепа; а фигуру Страсбурга — главного города Эльзас-Лотарингии — парижане с ног до головы засыпали венками. В районах, предназначенных для расквартирования прусских солдат, спешно заколачивались окна и двери, вывозились товары из магазинов, выносилась мебель и всевозможные пожитки. Жители покидали свои дома. А подступы и подъезды преграждались баррикадами, чтобы неприятельские войска не имели никакого контакта с населением.
И когда пруссаки, тщательно выбритые и в тщательно вычищенных шинелях, сверкая надраенными пуговицами и пряжками, чеканя шаг и распевая бравурные марши, вступили в Париж, их встретил вымерший город.
...В конце февраля или начале марта 1871 года Ковалевские вернулись в Берлин, к прерванным занятиям. Перед отъездом из Парижа условились, что вскоре Анюта приедет к ним и вместе с Софой отправится в Россию.
Владимир Онуфриевич с нетерпением ждал этого времени. Уже целую зиму он рвался к брату, который из Неаполя перебрался на берег Синайского полуострова, в маленький городок Тор, близ Суэца, где изучал фауну Красного моря. Владимир хотел пожить вместе с Александром, поучиться у него сравнительной эмбриологии и, наконец, подготовить работу по геологии Синайского полуострова, «о которой не известно почти ничего». Он был уверен, что такое начало научной карьеры дало бы ему «хорошее имя и положение между молодыми геологами».
Обо всем этом Владимир писал Александру еще в декабре, и тот ухватился за его идею. Но поездке категорически воспротивилась Софа. Настойчивые приглашения Александра ее только раздражали и приводили к неприятным сценам между мнимыми супругами. Владимир даже просил адресовать письма в музей, чтобы в случае необходимости утаивать их от Софы.
«Дружок мой, — мягко урезонивал он рассерженного его «winken»21 брата, — не все же можно делать, что себе удобно, надо и о других подумать, к которым мы имеем обязательства. В этом же свете посмотри и на мои отношения к Софе. Я не то, чтобы был влюблен в нее или вообще не мог бы расстаться с нею на три месяца, но я знаю, что я, так сказать, ее законная опора и не могу предоставить ее на волю судьбе при первом случае или первом искушении. Она, конечно, и слышать не хочет, чтобы я ехал, даже, если она уедет в Россию, говоря, что будет слишком бояться за меня. Но в этом отношении, я думаю, удастся уговорить ее».
Однако события стремительно развивались, и Анюта не могла думать о том, чтобы оставить Париж в такое критическое время. Вскоре Владимир Онуфриевич написал брату, что «в Париже опять идет свалка» и что ему с Софой, по всей видимости, снова придется ехать туда.
Оккупация пруссаками части французской столицы продолжалась всего два дня. Потопав по гулким мостовым мертвого города, они пристыженно удалились. А Национальная гвардия в результате этой «операции» завладела четырьмястами первоклассных пушек.
Отлитые на собранные по подписке народные деньги орудия эти были разбросаны по городу; правительство о них забыло. А так как значительная часть пушек располагалась как раз в тех районах, куда должен был войти враг, национальные гвардейцы увезли их и установили на высотах Бельвиля и Монмартра.
Неожиданное усиление Национальной гвардии, подчинявшейся не правительству, а выборным командирам, сильно обеспокоило Тьера. Он потребовал, чтобы гвардейцы «во имя порядка» выдали пушки, а когда они не подчинились, приказал захватить орудия.
В ночь на 18 марта генерал Леконт с отрядом солдат (из тех незначительных сил, которым пруссаки согласились оставить оружие) поднялся на высоты Монмартра, снял охрану и быстро овладел пушками. Однако лошади, на которых их следовало вывезти, вовремя не подоспели. Между тем шум и несколько одиночных выстрелов разбудили жителей окрестных кварталов. Рабочие, ремесленники и прочий трудовой люд (они же национальные гвардейцы) с женами и детьми в несколько минут сгрудились вокруг пушек. Послышались крики, свист, язвительные реплики в адрес вояк, спасовавших перед врагом и обернувших штыки против собственного народа. Солдаты пришли в замешательство.
Напрасно генерал Леконт срывающимся голосом отдавал грозные команды. Солдаты подняли ружья прикладами вверх и отказались стрелять в толпу. Началось братание. Генерал Леконт и подвернувшийся тут же генерал Тома были схвачены. Оказавшиеся при этом члены ЦК Национальной гвардии, в том числе Виктор Жаклар, настаивали на том, чтобы арестованные предстали перед судом. Но возбужденная толпа не желала ничего слушать; ненавистных генералов расстреляли на месте.
Тьер в тот же день убрался в Версаль. За ним поспешила и вся администрация «исполнительной власти». Над городской ратушей взвилось красное знамя Парижской коммуны.
Пруссаки и версальцы поспешили закрыть всякий доступ в мятежный город. В попытках получить пропуска для себя и Софы Ковалевский пробился на прием к самому Бисмарку, но всемогущий канцлер ответил, что ничем помочь не может, так как обещал никого не пропускать в Париж без ведома и согласия версальских властей.
Пришлось пробираться на свой страх и риск, кому-то совать гульдены и франки, переходить фронт, рискуя быть подстреленными, в полной темноте на бесшумно скользящей лодке переплывать реку...
5 апреля Ковалевские вновь были в Париже, где стали свидетелями той кипучей деятельности, какую развернули в Коммуне Виктор и Анюта.
Жаклара назначили начальником 17-го легиона Национальной гвардии, то есть всех батальонов Монмартра, а с 10 мая — генеральным инспектором укреплений Парижа.
Анюта выступала перед отрядами национальных гвардейцев, отправлявшихся на бастионы отражать атаки версальцев: руководила деятельностью женских комитетов, участвовала в работе клубов, активно сотрудничала в газете «La sociale», которую редактировала Андре Лео, работала в комиссиях по народному и женскому образованию, вместе с Андре Лео и Луизой Мишель выпускала многочисленные «афиши» жительниц Монмартра...
Софья Васильевна помогала сестре, вместе с нею ухаживала за ранеными в госпиталях.
Владимир Онуфриевич, жадно вникая в события, присутствовал на всевозможных собраниях и на заседаниях клубов, страстно обсуждал все, что происходило в Коммуне, тем более что близость к Жакларам делала его весьма осведомленным. После падения Коммуны он напишет брату: «Рассказов у меня есть для тебя десять томов». К великому сожалению, «рассказы» его остались не зафиксированными на бумаге.
Впрочем, можно не сомневаться, что большую часть времени он проводил не на площадях, где постоянно грудились возбужденные толпы, не в церквах и соборах, которые по вечерам превращались в дискуссионные клубы, не в ратуше, где заседала Коммуна, и не на бастионах, где национальные гвардейцы отбивали атаки версальцев, а в Музее естественной истории — средоточии богатых коллекций и библиотек, крупнейшем научном учреждении Франции.
Королевский ботанический сад, реорганизованный в годы Великой французской революции в Национальный музей естественной истории, занимал обширный квартал в южной части города на левом берегу Сены. Здесь веяло спокойствием, как и должно быть в подлинном храме науки, устремленной к познанию вечных законов природы и бегущей от переменчивой сиюминутной злободневности. Уже сами названия прилегающих улиц — улицы Бюффона, Жюсье, Ламарка, Жоффруа Сент-Илера, Кювье — напоминали о гордости и величии французской науки. Бюсты и статуи ученых украшали тихие аллеи ботанического сада. Небольшой скромный бюст Жоржа Кювье был малозаметен среди деревьев, перед двухэтажным домом, в котором ученый прожил большую часть своей жизни. Правда, теперь уже в Музее естественной истории не было столь крупных натуралистов, но тени прошлого напоминали о себе на каждом шагу.
Ковалевский быстро сошелся с ведущими работниками музея, особенно с профессором сравнительной анатомии Полем Жерве, с молодым палеонтологом Альбертом Годри, которого он назвал
