Совсем неподалеку, там же, на Васильевском острове, на углу 9-й линии и Большого проспекта, Ковалевские приглядели огромный участок с превосходным садом. Они пытались купить его еще до построек в 6-й линии, но хозяин заломил 93 тысячи и ничего не хотел сбавлять. Однако участок оставался непроданным, и хозяин стал сговорчивее. Потолковав должным образом, Ковалевские сторговались с ним на 72 тысячах. А так как за 40 тысяч земля была заложена, то следовало взять на себя выплату залога, а наличными выложить только 32 тысячи. Вот эти-то деньги после долгих уговоров, а главное, под влиянием несомненного успеха уже завершаемых построек и согласилась дать Елизавета Федоровна. Покупку оформили на имя Владимира, Софьи и Феди — всех в равной доле.
Более выгодную сделку трудно было вообразить! Один сад имел 550 квадратных саженей, и его вовсе не надо было трогать, так как и свободного места для построек вполне хватало. Даже деревянный дом на углу вовсе не надо было сносить: в нем Ковалевские поселились сами. Разумеется, теперь решили непременно отдать все подрядчику, чтобы Владимиру Онуфриевичу не торчать на стройке.
«Мы, собственно, очень опасаемся, что ты страшно опозоришь и пристыдишь за то, что мы опять пускаемся в дела вместо того, чтобы засесть за научную работу, — писал Ковалевский брату, — но, право, соблазн этого сада был так велик, что мы не устояли да и в самом деле сделали завидную покупку». И клялся, что это уж наверняка последнее «дело», которое «обеспечит нас совсем». А в заключении письма просил: «Не болтай еще об этой покупке, мы скрываемся от глаз добрых людей сраму ради».
Работа закипела с новой силой, и из всех предположений не осуществилось только одно: Владимир Онуфриевич опять пропадал на стройке с утра до вечера. Но с самого начала все складывалось на редкость удачно. «К будущей осени все наши денежные хлопоты и мытарства будут покончены, и я примусь за работу, а на зиму наверное уеду в Америку», — писал он брату.
Однако Владимир не был вполне откровенен с Александром. Несколько месяцев (конечно же, «сраму ради») он таил от брата главный «гвоздь» постройки, который состоял в том, что рядом с жилым домом они заложили бани. Потом, признавшись и в этом грехе, Владимир Онуфриевич объяснил, что на Васильевском острове «нет ни одной хорошей бани, и все предсказывают нашим большую будущность».
Затея оказалась поистине грандиозной. «Вся постройка должна обойтись в 250 или 270 тыс[яч], и бани будут образцовыми». Зато «по всем человеческим расчетам эта постройка бань даст нам по 5 тыс[яч] [в год] на брата».
«Конечно, занятия мои по этой причине стали совсем, — признавался со вздохом Ковалевский, — но я твердо убежден, что, обладая полной финансовой свободой, я с будущего лета нагоню все упущенное».
Ковалевские вели теперь жизнь, что называется, «на широкую ногу», хотя Владимир Онуфриевич нисколько не изменился в своих непритязательных привычках. «Он вставал рано, ел очень неправильно, как-то перехватывая все на лету, — вспоминала первый биограф и друг Софьи Ковалевской Е.Ф.Литвинова, — не читал ничего, кроме газет, решительно пренебрегал своим костюмом и вообще имел вид человека, которого тянут во все стороны». Зато Софья Васильевна по-прежнему не пропускала ни одной премьеры в театрах, ни одного литературного вечера и общественного собрания, заводила все новые и новые знакомства с «интересными» людьми. Владимир Онуфриевич, вечно занятый тысячью дел, теперь редко мог сопровождать жену, но он старательно прививал ей вкус к светским увеселениям, угождал ее малейшим прихотям.
Она любила сласти, и он заваливал ее конфетами самых разных сортов. Всюду появляясь в одном и том же потертом и не всегда тщательно вычищенном после лазания по стройке сюртуке, он каждый раз покупал Софе то шляпки, то туфельки, то дорогие безделушки, заставлял ее шить новые и новые наряды и, конечно же, у самых модных и знаменитых портных. Он неусыпно заботился об удобствах квартиры: все восемь комнат были обставлены дорогой мебелью, по углам стояли вазы с редкими растениями, под потолком висели клетки с птицами, наполнявшими дом веселыми трелями, щелчками, щебетанием. В саду Владимир Онуфриевич устроил парники, так что к столу у Ковалевских подавались не только свежие огурцы, но также арбузы и дыни. Некоторые из близких друзей считали, что Владимир Онуфриевич потакает всем слабостям жены, чтобы крепче привязать ее к себе.
Тем не менее Ковалевские оставались «цыганами». По замечанию Литвиновой, «никто не мог сказать: вот люди, живущие с комфортом, потому что все это вместе производило впечатление, как будто здесь только собираются хорошо жить, и это главное житье еще впереди».
Супруги действительно часто мечтали о будущем, когда они по-настоящему разбогатеют и смогут употребить свои миллионы на процветание науки и другие благородные дела, даже на счастье всего человечества. Литвинова полагала, что в этих утопических мечтах была большая доля искренности.
В начале октября 1878 года состоялось наконец долгожданное «почкование».
«Девочка родилась, по крайней мере, на 3 недели позже срока и поэтому ужасно велика, — сообщил молодой папаша брату. — Все сошло, по-видимому, благополучно, но продолжающееся кровотечение заставило подозревать, нет ли второй placent'ы (первая вышла с ребенком); Софу опять стали терзать, и нашли вторую плаценту. Очевидно, ученые женщины начинают разводить новую породу biplacentalia52 с 10-месячной беременностью!!! Хорошая перспектива, — шутил счастливый отец. — Это первый опыт ученых барынь und wir sind hoch gespannt auf Resultate53». И, переходя к новорожденной, заключал: «Сеle va sans dire54, что уже на другой день своей жизни она стала обнаруживать разнообразные таланты».
Радость Владимира Онуфриевича приумножалась сознанием, что дочери не придется мыкаться всю жизнь и заботиться о куске хлеба, как с ранней молодости приходилось ему.
Строительство продолжало подвигаться вперед, и, хотя возникали трудности то с поставкой кирпича, то с добыванием новых залоговых сумм, Ковалевский чувствовал себя уверенно. Узнав о том, что брат уезжает в заграничную командировку, он выражал готовность выслать ему 600 — 700 рублей, ибо такую «ничтожную», по его теперешним понятиям, сумму «легко мог отделить от проходящих через руки при постройке денег».
Александр Онуфриевич этой поддержки не принял, но Владимир при любом случае готов был «отделить» значительную часть от «проходящих через руки денег» — и не только для себя или самых близких людей. «Ковалевские охотно помогали нуждающимся, — свидетельствовала Литвинова. — Многие были уверены, что они страшно богаты. Он же, часто отдавая деньги, приготовленные на уплату процентов, ставил себя в затруднительное положение и тер себе лоб, придумывая, как бы вывернуться». В декабре 1878 года Ковалевский писал брату, что «осталось еще месяцев семь этой каторги, и тогда я дам себя выпороть, если опять лично возьмусь за такое дело».
Однажды, весной 1879 года, на вечере у Жакларов Ковалевские познакомились с молодым ученым, индусом, приезжавшим в Петербург читать в университете лекции по санскриту. Индус очень понравился всем и особенно Владимиру Онуфриевичу. Со смешанным чувством зависти и удовольствия наблюдал он за человеком, для которого «вопросы его науки составляют, по-видимому, самое главное в жизни».
«Конечно, я теперь сильно отстал, — тревожился Ковалевский, — и главное, как-то мозги перекристаллизовались на другое, но я надеюсь, что при работе все опять устроится по-старому».
В течение лета тон его писем становился все более озабоченным и тревожным. Внутреннее устройство бань оказалось слишком сложным, а кредитное общество выдало только часть ссуды. «Хлопот и забот так много, а кроме того, все эти дела до того отвлекают от научных интересов, что мы часто с Софою горько скорбим, что не удовлетворились имевшимися у нас крохами и пустились в дело». Это он писал 15 августа, когда еще имел надежду открыть бани в конце сентября.
Но подошел и прошел октябрь, а бани все еще не были готовы. Деньги вышли полностью, кредиторы наседали, расплачиваться с ними было нечем. Владимир Онуфриевич почти перестал писать Александру, но тот издали чувствовал, в каком тяжелом положении находится брат.
«Что-то ты, дорогой дружок, поделываешь в это время? Ты как-то никогда ничего не пишешь о своей внутренней жизни; весь ты погряз в эти постройки и дела. Что бы ты наделал, если бы вся эта энергия пошла на палеонтологию? Я не читал статьи Марша, который, говорят, проследил полную генеалогию лошади, найдя чуть ли не семь или 8 последовательных предков. Я помню, ты как-то говорил,
