Майн Рид
Без пощады
ПРОЛОГ
Во всей истории Англии нет таких светлых и славных страниц, как те, на которые занесен период между 1640 и 1650 годами. Это знаменательное десятилетие началось с созыва так называемого «Долгого» парламента. Просмотрите летописи всех древних и современных народов, и вы не найдете в этих летописях описания собрания, где заседало бы столько истинных государственных деятелей, как в «Долгом» парламенте. Мужественные, чистые и прямодушные, эти избранники были неустрашимы в исполнении своих тяжелых, опасных и ответственных обязанностей. Они не дрогнули даже перед печальной необходимостью уличить главного изменника своей стране и положить его венценосную голову на плаху. Со стойкой совестью и непоколебимой верой в свою конституцию эти люди создали для Англии такую честь, которая особенным блеском озарила ее государственный герб и прикрыла собой много позорных деяний прежних дней этой страны, заставив забыть их.
— Будьте же, наконец, королем.
— А разве я не король?
— Да, но только по имени. О, будь я мужчиной и находись на вашем месте…
— Что же бы вы тогда сделали?
— Я? Да сразу привила бы вашим грубым островитянам вкус к обаянию королевской власти, — той власти, которая существует у нас во Франции. Мой брат никогда не позволил бы так унижать себя, как вы… Ведь это ужас, до чего вы дошли!
— Ах, моя дорогая, вы забываете, что у вашего брата совсем другие подданные! Во Франции еще не додумались до крика о разных «правах» и «свободах». Здесь же, в Англии, всех сводит с ума «Великая Хартия», которую они вбили себе в головы.
— О, я сумела бы выбить из их голов эту глупую хартию, или же… снесла бы эти головы с плеч! Я царствовала бы как настоящий король, или же отреклась бы… Нет, это вздор! Отрекаться я не стала бы, а скорее опустошила бы всю страну мечом и огнем… превратила бы ее в мертвую пустыню!
Так говорила своему супругу, королю Карлу I, Генриетта Французская. Эта беседа происходила в одном из садов Уайтхольского дворца, на террасе, с которой видна была Темза. Был прекрасный летний вечер. Супруги прогуливались взад и вперед по длинной террасе. Когда они, при одном повороте, очутились в виду Вестминстерского дворца, глаза королевы вспыхнули новым огнем, и она возбужденно добавила:
— Неужели я допустила бы, чтобы мною распоряжался какой-то дикий парламент! Чтобы я дала всякому сброду такую волю!
— Так что же мне делать, по-вашему, Генриетта? — тихо спросил король.
— Как что? Само собой разумеется, распустить это сборище, отправить всех этих нахальных болтунов обратно к их конституционным избирателям, и пусть они там болтают о чем хотят и сколько хватит у них сил. Разгоните парламент и управляйте без него, как делали до сих пор. Вот и все.
— Но в таком случае мы останемся без денег, в которых у нас такая большая нужда. Мои подданные отказываются платить налоги, назначение которых для них непонятно. Я не могу больше делать новые займы или продавать монополии. Не далее как сегодня поутру ваш собственный секретарь, сэр Джон Уинтор, рассказал мне, как в Динском лесу напал на него народ из-за пожалованных ему нами в той области лесов и рудников. Уверяю вас, в настоящее время немыслимо добиться ни малейшего добавочного дохода, не разрешенного и не утвержденного этим сбродом, как вы назвали парламент.
— Так заставьте этот сброд дать вам разрешение.
— Как же это я «заставлю», дорогая?
— Нет ничего проще: прикажите схватить десяток-другой этих несносных крикунов и посадить в Тауэр, на попечение сэра Томаса Ленсфорда. Он живо отучит их от мятежных повадок.
— Это может стоить мне моей короны.
— Ну, если она не стоит большего, то вам лучше расстаться с нею. Швырните ее в Темзу или расплавьте и продайте на вес золотых дел мастерам в Ледгет-Стрите… Как вам не стыдно, Шарль! Вы толкуете о королевских правах, но не пользуетесь ими… боитесь.
— Мои подданные толкуют о своих правах.
— Да, и вы их поощряете своей робостью. На коленях вымаливаете у них то, что вам следует как королю, да, именно вымаливаете, вместо того, чтобы требовать и властно настаивать на своих требованиях. Хороши у вас «подданные». Это ваши господа, а не подданные… Но я все-таки сумела бы научить их повиновению… На что же они и существуют, как не для обслуживания наших нужд и удовольствий!
Слова эти были вполне достойны потомка Медичи: таковы были чувства королевы, жившей два с половиной века тому назад. Впрочем, не так велика разница между чувствами и речами коронованных лиц тех дней и некоторых из нынешних. Лишь немногие из них предпочтут отказаться от короны или поступиться хоть одной йотой своих так называемых «прерогатив», чем продолжать спокойно сидеть на троне и смотреть, как отправляются на убой их подданные и как разоряются целые цветущие области. Да и не может быть иначе. Окруженные низкими льстивыми людьми, коленопреклоненными, с низко опущенными головами и медоточивыми языками, воздающими им хвалу; видя вокруг себя не людей, а лишь человекообразные существа, поклоняющиеся вам, как божеству, — могут ли они относиться ко всему иначе? И не удивительно, что эта гордая, всячески избалованная женщина, с самой колыбели привыкшая к рабскому повиновению всем своим желаниям, серьезно считала себя в праве требовать такого повиновения.
— Их права! Какие же могут быть у них права?! — с ироническим смехом продолжала Генриетта, немного помолчав. — Какую глупость вбили они себе в свои саксонские черепа… Эх, побыть бы мне на вашем месте только один месяц… даже одну неделю, я с корнями вырвала бы всю эту глупость и растоптала бы ее ногами!
И как бы в подтверждение своих слов она несколько раз топнула ножкой по террасе. А ножки у нее были очень красивые, да и сама она, эта дочь Медичи, была довольно еще пикантная женщина, несмотря на то, что уже перешла за черту первой молодости. И хотя она была такая же честолюбивая, как знаменитая Катерина, «эта мать целого рода королей», и такая же явно развращенная интриганка, как та, Карл все- таки любил ее. Быть может, в особенности по этой последней причине он и любил жену: ведь крик кукушки одинаково разжигает и любовную страсть и ревность.
Он любил жену с нежностью, доходившей до безумия, готов был сделать все, что она прикажет, вплоть до убийства. И она подстрекала его не просто на убийство: она заставляла его душить, топтать ногами свободу целой страны, какой бы крови это ни стоило.
Карл охотно последовал бы этим советам своей жены, если бы только видел, что они могут привести к успеху. Некоторые до сих пор еще уверяют, что у Карла I был характер мягкий, наперекор тому неопровержимому факту, что Карл искренне радовался резне протестантов в Ирландии. Умалчиваем о многих других доказательствах бесчеловечности этого так называемого «короля-мученика». Правда, пожалуй, он не был ни Нероном, ни Тибо и относился очень любезно к своим фаворитам и приближенным, но не стеснялся, однако, жертвовать и ими, когда ему это казалось необходимым для собственной безопасности.
За свою верность и преданность жене Карл был прозван «королем-мучеником», и мы не отнимаем у него этого прозвища, но не можем не отметить, что в его любви к ней, во всяком случае, была известная доля страха. Ему хорошо было известно о скандальных отношениях ее матери, Марии Французской, с Ришелье и с убитым Бекингемом: он знал, что эта королева-мать отправила своего супруга — такого же короля, как он сам, — в преждевременную могилу, посредством «чаши с холодной отравой». И часто, когда
