Андрей Неклюдов
НА КРЮКОВОМ
«Пусть гибнут слабые и уродливые…»
1
Всю долгую весну Егор методично расклеивал по городу объявления: «Молодая семья из трех человек снимет…»
Нельзя сказать, чтоб молодой семье негде было приютиться. В двух комнатах коммунальной квартиры, где Егор с женой и грудным ребенком суммировался с тещей, братом жены – школьником – и ее бабушкой, было не теснее, чем в студенческом общежитии. Другое дело, что бабушке нездоровилось психически. На второй или третий день, как Егор поселился у них, она заявила, глядя в дверной глазок, что он не Иннин муж, а его двойник, и не впускала до тех пор, пока не вмешалась Инна. Наверное, со стороны ситуация выглядела комической, однако у Егора все это вызывало лишь досаду. Как и то, что спят они с женой за ширмой, по другую сторону которой обитают Иннина мать, страдающая радикулитом, и мальчишка тринадцати лет, который по пять раз за ночь встает в туалет или просто бродит по комнате с открытыми глазами. Иногда он пытается забраться в постель к молодым, поскольку прежде в том месте помещалась его кровать. А в соседней комнате запирается на ключ и приваливает дверь изнутри какой-то рухлядью никому не доверяющая бабушка, опасающаяся чужих и собственных двойников.
Знакомые советовали устроиться на работу, сулящую жилье, например, агентом по недвижимости.
– И уйти с кафедры, бросить аспирантуру? – скептически усмехался Егор.
– Тогда сам обратись в агентство. Там тебе наверняка что-нибудь подберут, – не теряли оптимизма доброжелатели. – Сейчас это вообще не проблема.
В агентстве недвижимости, куда Егор на всякий случай заглянул, за черными строгими столами попарно сидели люди и приглушенно беседовали. Каждая пара включала в себя элегантного, с иголочки одетого молодого человека, вкрадчивыми манерами и холодными глазами столь похожего на остальных своих собратьев, как если бы всех их клонировали с единого безупречного образца.
– … Двушка… трёшка… – дрессированно звучало с разных сторон. – Санузел раздельный… Схема такая: вы вносите залог…
– Здесь снимают жилье?
Вопрос никак не отразился ни на позах сидящих, ни на мерности их речей. Смутно ощущая свою тут чуждость, Егор с тоской огляделся.
В дверях соседней комнаты теснились, перешептываясь, с полдюжины старушек и коренастый мужичонка с лиловым носом. Внутри виднелся такой же черный стол и такой же агент, только женского рода. На краешке стула прилепилась, словно на исповеди, одна из старушек.
– Здесь аренда? – подойдя ближе, громко опросил Егор.
Стоящие в дверях обернулись, смолкнув на миг, после чего шепот возобновился.
– … Полдома в пригороде… под дачу… Сдать-то сдашь, а где гарантия, что не жуликам?… Говорят, и договоры бывают обманные…
– Однокомнатную за сколько можно снять? – Егор принужденно перешел на шепот.
– От ста долларов, – неожиданно изрекла агент, не поворачивая головы.
Егор прикинул в уме, что в рублях это составит двухмесячный доход его семьи, включая пособие на ребенка.
– А комнату?
Ответа не последовало.
– Один? – нацелился на Егора лиловый нос. – А-а, с ребенком… Нет, с ребенком и не суйся. Не сдам.
– Прописка питерская? – вполголоса, но строго осведомилась у Егора пожилая сухощавая женщина с зажатой под мышкой сумочкой, локотком подталкивая его к выходу.
Егор проследовал за ней на улицу, где они остановились в тени под аркой.
– А то я могу и прописку устроить, – дама искушающе зыркнула из-под зеленого берета.
– Спасибо, не надо.
– Хорошо. Квартира? Комната? – резко перешла к делу собеседница.
– Комнату бы. Но видите ли… Смотря, сколько это будет стоить.
– Хорошо, что-нибудь подберу, – обнадежила маклерша. – Будет раза в два дешевле, чем в агентствах.
Она внимательно пролистала паспорт клиента, сунула ему листочек с номером своего телефона, получила задаток («Теперь уж я буду работать именно на вас») и сгинула навек. Номер телефона оказался «липовым».
Всякий раз, направляясь домой после подобных общений и встреч, Егор невольно приостанавливался у каких бы то ни было людских скоплений. Ему чудилось, будто все кругом только тем и занимаются, что обсуждают жилищные дела и вершат квартирные сделки. Особенно его притягивали к себе старушки. Казалось, каждая из них озабочена одним: кому бы сдать по дешевке лишнюю комнатенку. И ведь как для них это просто – взять да и впустить его в эту самую комнатенку – живи. А для него… для него это всё!
Однажды он не утерпел и подошел к двум таким старушкам, судачащим возле угла дома:
– Простите, вы, случайно, ничего не сдаете?
– А что мы должны сдавать? – попятились те.
– Да нет, я так… – опомнился Егор и, чертыхаясь, зашагал прочь.
– Тебя самого бы сдать! В милицию! – прозвучало ему вслед.
2
Бывало, набегавшись и улавливая первые признаки апатии и душевного нерасположения ко всем собственникам отдельных квартир, Егор забредал в какой- нибудь уединённый скверик в тесноте старых домов, присаживался там на облезлую садовую скамейку и сидел долго, иной раз до сумерек.
Оттесненный стенами, гул улицы напоминал здесь о себе лишь слабым шорохом, скрежет и позванивание трамваев на Садовой или Декабристов звучали мирно и сонно. И Егор без сопротивления отдавался царившему здесь покою. С каким-то ностальгическим чувством он наблюдал, как в песочнице в центре двора возится ребятня, рядом, воркуя, топчутся голуби, пошевеливается небогатая, чуть запыленная листва, а на лавочке напротив миловидная молодая мама, расстегнув на себе легкий плащик, читает книжку своей бледненькой светловолосой дочке. Если же прибавить к этому запах сирени, чудом сохранившейся в этом укромном уголке, бочку с квасом, по старинке выставившую желтый бок в просвет арки, акварельное весеннее небо, то картина получится почти идиллическая. Ее можно было бы назвать «Вечер в питерском дворе» или, заимствуя у Нестерова, – «Молчание».
В такие минуты Егору начинало мерещиться, будто это и его двор, а вот это или вон то отворенное окошко – окно его квартиры. Чудилось: вот сейчас шевельнется занавеска и покажется лицо его жены Инны… пусть не Инны, а какой-либо другой женщины, хотя бы той, что сидит сейчас на скамейке с дочкой. Ведь могла бы и она оказаться его женой… Улыбаясь, она помашет ему сверху рукой и крикнет, что ужин готов. А он будет любоваться очерком ее головы, плеч и знать, что там наверху его дом…
Из раскрытых окон и вправду доносились аппетитные запахи – жареной рыбы, оладий. Слышался деревянный ропот передвигаемых стульев, смешки, звяканье посуды; кто-то лениво повторял фортепьянные гаммы. Тонкая женская рука задвинула штору, и через миг окно затеплилось, словно яичный желток. Там, за шторой, в мягкой уютной желтизне был маленький рай.
Но надо было встать и уйти, потому что это был чужой двор и чужой рай…
И всякий раз, уходя, Егор испытывал чувство преждевременного пробуждения. Казалось, еще немного, и ему открылось бы что-то важное, некий секрет, знание которого озарит и его жизнь таким вот золотисто-желтым светом.
Когда-то давно он мечтал стать художником. Позднее, на младших курсах биофака, засиживаясь в лабораториях и библиотеке, он предощущал вселенский холодок научных открытий. Теперь же его целью было жилье. В борьбе за существование гибнут лучшие из человеческих устремлений. Хотя пора признать: никому нет дела, что он не стал художником и что, скорее всего, не станет великим ученым. Как никому нет дела, что он спит за ширмой. Пора признать: каждый борется за себя и никто не уступит ни клочочка жизненного пространства…
Временами его посещали мысли, которых он все меньше стыдился, мысли о том, что он мог бы жениться удачнее – на девушке, обеспеченной жильем. И сейчас он не бегал бы, как савраска, по всему городу в тщетных поисках угла, а спокойно работал, учился, писал диссертацию. Он мог бы приглашать домой друзей и включать в любое время музыку, мог бы по-человечески достойно пользоваться туалетом и ванной, не ожидая каждую секунду сердитого стука соседей. Да что там! Он мог бы петь и хлопать в ладоши, разгуливать нагишом и валяться на полу, прыгать чертом или ходить на руках. И не существовало бы в его жизни никаких ширм, сноходящих мальчиков и маниакальных бабушек.
… Он начал встречаться с Инной, еще учась на пятом курсе (они познакомились на танцах, больно столкнувшись спинами в толчее и хаосе разноцветных миганий). Когда обнаружилось, что Инна в положении, Егор воспринял это, как неизбежность.
Ему нравились ее отзывчивые, чуть подрагивающие перед поцелуем губы, ее белокурые волосы и бледная кожа, нравилось, как она, в постели, нагая, стыдливо поджимает колени; и то, что она младше его на четыре с половиной года, льстило его самолюбию; нравилось, что она смотрит на него широко раскрытыми глазами и верит каждому его слову. И все же он не мог бы сказать определенно, любит ли он жену. Хотя временами ему казалось: будь у них нормальные условия жизни, была бы и любовь.
3
Все решилось нечаянно и вдруг. Однажды на остановке Егор помог какой-то старушонке, беспомощно простершей вперед трясущиеся руки, сойти с подножки трамвая на асфальт.
– Дай те Бог счастья, мил человек, Господь с тобой, – зашелестела та, глядя на него снизу вверх, и торопливо перекрестила Егора собранными в щепотку сухими пальцами. Почему-то это его тронуло, особенно слова про счастье. И такая приятная была бабуля, маленькая, в чистом белом платочке, что Егор
