только он, но и этого достаточно, ибо один способен научить второго. Разве важно, что родной народ осудил его за поклонение “бессильному” богу, за служение святому, которому не хватило смелости наложить на себя руки? Разве важно, что он — изгнанник, отверженный в законных пределах своей страны? Нет. Важно лишь то, что у него есть миссия и он ей верен.
Он поднес к губам свиток — всего на миг, даже не поцеловал, а вдохнул его запах. Старый запах дыма и смерти.
А затем корявые ладони мягко опустили пергамент, угнездили на груди, в складках тза'абской одежды — естественно, зеленой. Как сверкающий изумруд. Зеленый — цвет Аль-Фансихирро.
У пышной растительности Тайра-Вирте (“Зеленая Страна”) — иной оттенок и совсем иная душа. Народ ее не знает истинной веры, лишен благословения Акуюба, не молится ему и даже не желает его знать. Тайравиртцы поклоняются Матери и Ее Сыну — святой паре — и не догадываются, какие они глупцы. Только глупец отворачивается от божества, которое правит миром.
Порой старик забывал, зачем пришел в эту страну, почему остался. Сердце его тосковало по палящему солнцу Пустыни, по ее простору и суровой красоте, по трудностям, закаляющим тело и дух мужчины. Но долг привел его сюда, долг заставляет его говорить на языке врагов и называть их друзьями. Ибо среди них есть свои — пусть даже они слепы, пусть даже они вершат языческие обряды, пусть даже в их жилах течет вражья кровь.
Да, здесь рождаются, живут и умирают потомки его народа. И знать ничего не знают, ведать не ведают о своем Боге, о своем сердце, о своем наследстве.
А еще — о своей силе.
Она его не жалела. Льстила, грубила, уговаривала, требовала, делала с ним все, что хотела, делала все, что хотел он. Доказала жеребцу, что ему по силам любые скачки. Дикому, необъезженному, нетерпеливому и не уверенному в себе жеребчику. Он чуял запах кобылы, он вожделел кобылу. Она превосходно справилась со своей ролью — дала ему отменный первый урок любви.
И вот он спит. Развалился на двух третях ее кровати с сытой, самодовольной улыбкой на породистом лице. А ей остался уголок — даже ног не вытянуть. Но ее и не клонило в сон. Она сидела в изножье, привалясь к резной спинке, к складкам газового, с золотыми кистями балдахина, опираясь на шелковые подушки. За окнами сгущались сумерки. Гитанна уже несколько часов провела в постели.
Она думала о том, сколько усадеб отдаст ей герцог в придачу к уже подаренному городскому особняку. В каком размере назначит годовое содержание. Пришлет ли украшения, а если пришлет, то хорошо бы покрасивее и подороже…
Она думала о том, с кем он забавляется в постели, пока она обучает любви его сына.
На глазах выступили слезы. Скорее смахнуть — жалоб от нее не дождутся! Да и толку от них… Во власти Бальтрана подарить ей надежную лодку с прочным навесом от дождя, но герцог ни за что не украсит ее своим сиятельным присутствием.
— Я ему говорила, — шептала она сквозь зубы, — я говорила Госе, что так и будет… Он оставит Верховного иллюстратора, а любовницу бросит.
Алехандро пошевелился, и Гитанна смолкла. Нельзя откровенничать перед наследником герцогского титула. Даже перед спящим.
Стоило ей подумать об этом, как он открыл глаза — светло-карие, в зеленых крапинках, создающих приятный колорит. Эти глаза хорошо сочетались с темно-каштановыми волосами и ресницами, с таким же, как у нее, овалом лица, типичным для тайравиртцев.
Улыбка стала шире, мелькнули зубы, среди них один кривой — она еще раньше это поняла, когда нащупала языком. Он чуть повернут, уголок слегка приподнят над соседним зубом. Интересно, подумала она, заметно ли это хоть на одном официальном портрете? Или братец, становясь к мольберту, предпочитает не видеть физических недостатков? Раньше она не обращала на Алехандро особого внимания — во всяком случае, не больше, чем требовал дворцовый этикет. Для нее в этом мире существовал только Бальтран.
«Сарагоса, будь ты проклят! Меня выбросят на свалку, а ты останешься…»
Алехандро с наслаждением потянулся, из груди вырвался хрипловатый смех. Два года назад у него сформировался недурной баритон — хвала Милой Матери, — совсем непохожий на отцовский бас.
'А то бы я, наверное, спятила”.
— Ну, что теперь? — спросил он беспечно.
— Теперь? Да то же, что и раньше. Если хочешь. Она надеялась, что не хочет. Но разве ему откажешь?
— Опять? — Снова ослепительная улыбка. С такой улыбкой можно без всякого труда покорить мир. — У тебя в этом деле больше опыта. Как скажешь, так и будет.
Гитанна оскалила зубы, но он это принял за ответную улыбку.
— У до'Веррада неугомонность — фамильная черта.
— Точно. — Он был молод, очень молод — на десять лет моложе ее, — но уже не мальчик, ведь он вырос в доме правителя. — А сила?
Сейчас он заговорит о конях. Эйха, почему бы и нет? Во всем этом есть что-то лошадиное.
— Наверное. Все-таки герцогиня четырех родила.
— Но выжили только двое. — Он погрузил локоть в подушку, подпер широкой ладонью голову.
— Сила не имеет ничего общего с живучестью, — возразила она. — Правда, кое-кто утверждает, что без силы нет семени, необходимого для выживания рода.
— Так мы что, будем об этом спорить?
— Как пожелаешь, дон Алехандро. Он поморщился.
— Я хочу быть просто Алехандро, а не наследником герцога.
— Но ведь ты наследник герцога.
— Даже здесь?
— Везде… Алехандро.
Снова блеснули в улыбке зубы, у глаз на миг пролегли веселые морщинки.
— Что теперь?
— Все, что захочешь.
— А если я захочу тебя?
— Я в твоем распоряжении.
. — До каких пор? Пока мне не надоест?
Как это понимать? Он испытывает ее? Или знает?
— Я думаю, ты можешь делать все, что хочешь. Я твоя. По крайней мере сегодня. А может, и этой ночью. Пока ему не надоест. “О Матра, как мне больно и тошно! Я больше не нужна его отцу”.
Он снова потянулся, поиграл бицепсами.
— Что теперь с тобой будет?
Горечь все-таки прорвалась.
— Слишком много вопросов!
Опустилась тяжелая тишина. Гитанна поняла, что он затаил дыхание. Когда он снова задышал, она мысленно прочитала молитву и добавила: “Какая я дура! С ним, в таком тоне…” И приготовилась услышать гневную, презрительную отповедь.
— Эйха, но ведь это лучший способ получать знания, — сказал он как ни в чем не бывало.
Потрясенная до глубины души, она посмотрела на него и поняла, что он говорит вполне серьезно.
— А что, я не прав? — Опять улыбка, опять блеск зубов, в том числе одного кривого. — Проклятие! Я снова спрашиваю.
Ему всего шестнадцать. Но он уже не девственник, и у него добрый нрав, и он смешлив. Разве так себя обычно ведут наследники герцогов, сызмальства зажатые рамками несгибаемых традиций?
Неужели Бальтран в детстве был таким же?
— Твой брат — не очень талантливый художник, — сказал он.
— Матра эй Фильхо, он слишком талантливый художник… — Она осеклась и спросила, когда он
