Она прижимала к груди глиняный кувшинчик; крышка была залита воском.
— Ставь. — Он указал на стол. — А еще?
Диега поставила горшок и, пятясь, покачала головой. Она боялась Сарио, и он об этом знал. Эйха, его это вполне устраивало: не проболтается. В обмен на помощь и молчание ей был обещан миниатюрный портрет мужчины, которого она прочила себе в мужья. Не просто картинка: пока она будет в целости и сохранности, мужчина не охладеет к Диеге. Задача не такая уж сложная для того, кто постиг тза'абскую лингву оскурру; разумеется, никаких секретов Сарио этой женщине не раскрыл. “Видно, она и сама не понимает, о чем просит, — решил он. — Если потом захочет расстаться с мужем, ничего не выйдет, пока кто-нибудь из них не умрет”.
— Нет? — спросил он строго. — Ты убираешь ее комнаты, стираешь простыни, — неужели такую ерунду не смогла раздобыть? Диега снова замотала головой.
— Верховный иллюстратор, у нее давно не было месячных.
— Давно не было… — У него перехватило дух, несколько секунд он хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. А потом так стиснул зубы, что они хрустнули и заныли.
Конечно. Ребенок. От Алехандро.
Почему он даже мысли не допускал, что это может случиться? Он не думал, не пытался вообразить, чем они занимаются в постели, — во-первых, имел силы об этом не думать, а во-вторых, был поглощен работой. К тому же Алехандро и Сааведра люди скрытные — огнем своей страсти не делились ни с кем. Только друг с другом.
«Ребенок от Алехандро. Рос под ее сердцем, пока я писал портрет. Даже сейчас он там…»
Он спохватился: Диега еще здесь, ждет, боится. С трудом изобразил улыбку.
— Эйха, делать нечего. Разве что порадоваться, эн верро? У нее родится малыш, побочный сын самого герцога. — Подумав, он добавил:
— Или дочь. Не надо забывать, женщины тоже бывают полезны. Ты из их числа, а? — Он одарил Диегу улыбкой, от которой у нее мороз пошел по коже. — Эйха, можешь идти. И не волнуйся, получишь ты своего… Доминго?
— Алонсо.
— Ну да, конечно. Алонсо. Прости. Через десять дней приходи ко мне в Палассо Веррада, все будет готово. Она расстроилась.
— Десять деней? Целых десять?
— Что, неужели трудно подождать? Она промолчала. Слишком боялась его.
— Ладно, пять, — сжалился он. — Но ни днем меньше, у меня работы прорва.
Она кивнула и вопросительно посмотрела на него — можно ли уйти? Он нетерпеливо махнул рукой.
Когда Диега ушла, он поймал себя на том, что дрожит. Лишь мгновение Сарио недоумевал: он же принял страшную правду, примирился с ней, — но тут боль нахлынула с новой силой, пронзила его до самых глубин души. Удар был сокрушительный; Сарио повалился на колени, вдавил кулаки в живот и клонился, клонился, клонился вперед, пока голова не коснулась пола.
Он качался взад и вперед, скулил и плакал как ребенок. Хотел исторгнуть из себя пищу, вино, горе, страх, боль, слезы, освободиться от всей этой мерзости, от всей этой тяжести, от мучительной мысли, что она потеряна навсегда.
Она поняла это раньше него. И сразу смирилась. Сразу утешилась в объятиях Алехандро до'Веррады.
Для него не было и не могло быть кары страшнее, чем эта. Единственная женщина, достойная его, единственная женщина с таким же, как у него, Светом, хладнокровно, с легкостью отвергла свой Дар. Отвергла Сарио.
Пресвятая Матерь! Разве он ставил непременным условием, чтобы она с ним спала? Искусство заменяло ему плотские утехи; при необходимости, при желании он звал какую-нибудь женщину, и она приходила. К тому же недавно он открыл, что постельные битвы — лишь напрасная трата семени, силы, жизни.
Эйха, дело вовсе не в этом. Дело в том, что он теперь один как перст в окружении врагов. Она его бросила в час, когда он более всего в ней нуждался. Теперь в ее жизни другой мужчина, а в утробе — чужое семя. Плодородное семя, пустившее корень.
А семя Сарио никогда не пустит корень. Сарио никогда не даст ей то, ради чего можно пожертвовать Даром.
Он, чтобы спасти свой Дар, преступил все законы, нарушил все клятвы. Если бы он этого не сделал, его бы давно раздавили. Ведь он был один против всех, один-одинешенек, и только Сааведра всегда была рядом, всегда заступалась за него, с готовностью жертвовала собой ради его Дара.
Она погасила его Свет. Ослепила его внутреннее око.
Она даже способна сжечь его настоящую Пейнтраддо Чиеву. Точно так же, как когда-то сожгла портрет Томаса.
Подобно Вьехос Фратос, она губила его Дар. Выхолащивала неустанно и методично. Похитила гордость — ведь он достиг наивысшей цели, а она дала понять, что это ее заслуга, а не его. Считала позором совершенную им подмену Пейнтраддо, благодаря чему он обезоружил тех, кто был властен над его руками и глазами. Обвинила в отступничестве от веры, в сумасшествии. Лишила его своей беззаветной верности, готовности жертвовать собой ради него. Зачала ребенка от другого мужчины. А он не способен никого зачать. Он не в силах передать свой Дар никому.
Но почему свет клином сошелся на проклятом деторождении? У Грихальва другое предназначение! Судьба наделила их Даром, о котором известно лишь то, что он существует и что он бесценен. Бесплодие — благо, ибо связано с ним неразрывно. Но в бескрайнем холодном мире, где вынужден жить Сарио, в глазах бесчисленных герцогов, советников, иностранных вельмож и королей он не человек, а всего лишь мальчишка, умеющий рисовать красивые картинки. Мальчишка, в чьих чреслах нет плодородного семени. Мальчишка, который никогда не станет мужчиной.
Они это считали важным. А потому это не могло не быть важным для Сарио.
Он выпрямил спину и устремил невидящий взор на недописанный портрет. Алехандро приказал вложить в него любовь, сердце и душу. Эйха, быть посему.
Номмо Матра эй Фильхо, номмо Чиева до'Орро.
Он встал, спустил рукава рубашки и стал укладывать инструменты. Для того, что он задумал, лучше всего подойдет его собственное ателиерро.
Глава 30
Сааведра наткнулась на Игнаддио в коридоре — он походил на узел грязного белья, не донесенный до прачечной. Мальчик сидел у стены, подтянув к подбородку колени и сжимая их локтями; пальцы с такой силой вцепились в спутанные кудри, что над ними нависла угроза быть вырванными. Он едва заметно покачивался, касаясь позвоночником стены, и тихонько скулил.
— Надци! — Она бросилась к нему, подметая юбками широкие каменные плиты пола. — Пресвятая Матерь! Что случилось?
Он вздрогнул, напрягся под ее рукой, затем вмиг повернулся и отпустил волосы, чтобы тотчас вцепиться в складчатую юбку, ткнуться в нее лицом и зарыдать в голос.
— Матра Дольча! Конфирматтио? Ты провалился? — Она запустила пальцы в его шевелюру, задержала ладонь на макушке. — Надди… Игнаддио! Ты должен мне все рассказать.
Мальчик заплакал еще горше, так жалобно прискуливая, что у нее самой на глаза навернулись слезы. Он нащупал ее выступающее вперед колено, вцепился. А когда наконец поднял голову, Сааведра увидела в его глазах страх вперемешку с горем.
Она опустилась на колени, обеими руками взяла его голову и повторила:
— Надди, ты должен мне рассказать!
