Бог Мелочей

мироздании, имеющую форму Джо.

На фотографии Софи-моль было семь лет. Она вся была бело-голубая. Губки розовые, и никакого даже намека на сирийское православие. Хотя Маммачи, вглядываясь в снимок, упорно утверждала, что у девочки нос Паппачи.

– Чакко, – подала голос Рахель со своей темной кровати. – Можно задать тебе вопрос?

– Хоть два, – сказал Чакко.

– Чакко, ты любишь Софи-моль Больше Всех На Свете?

– Она моя дочь, – сказал Чакко.

Рахель обдумала его ответ.

– Чакко, люди обязательно должны любить своих детей Больше Всех На Свете?

– Закона такого нет, – сказал Чакко. – Но обычно так бывает.

– Чакко, вот если, например, – сказала Рахель, – просто например, может так когда-нибудь получиться, что Амму полюбит Софи-моль больше, чем нас с Эстой? Или что ты полюбишь меня больше, чем Софи-моль? Просто например?

– В Человеческой Природе возможно все, – сказал Чакко своим Читающим Вслух голосом. Обращаясь теперь только к темноте, вдруг позабыв про свою маленькую племянницу с фонтанчиком волос на голове. – Любовь. Безумие. Надежда. Бесконечная Радость.

Из четырех вещей, Возможных В Человеческой Природе, самой печальной показалась Рахели Бесконечная Радость. Может быть, из-за тона, которым Чакко это произнес.

Бесконечная Радость. Звучащая по-церковному гулко. Можно подумать, кто-то радостно лишился конечностей.

Холодная ночная бабочка приподняла холодную лапку.

Сигаретный дым вился в ночи. Толстый мужчина и маленькая девочка молча лежали без сна.

Проснувшись в другом номере за несколько дверей от них, Эста услышал храп своей двоюродной бабушки.

Амму спала и выглядела красивой в ребристой синеве уличного света, проникавшего сквозь ребристо-синее решетчатое окно. Она улыбалась сонной улыбкой, грезя о дельфинах в ребристо-синей глубине. В этой улыбке не было ни малейшего намека на то, что под ней тикает готовая взорваться бомба.

Эста Один заплетающейся походкой прошел в ванную. Там его вырвало прозрачной, горькой, лимонной, искрящейся, шипучей жидкостью. Едкое послевкусие от первой встречи Маленького Существа со Страхом. Бум-бум.

Эсте немного полегчало. Он обулся в туфли, вышел из номера, двинулся с волочащимися шнурками по коридору и, дойдя до двери Рахели, тихо стал за ней.

Рахель влезла на стул и отперла ему дверь.

Чакко не задался вопросом, как она почувствовала, что Эста стоит за дверью. Он успел привыкнуть к некоторым странностям этих детей.

Лежа на узкой гостиничной кровати, как кит на отмели, он вяло размышлял о том, действительно ли в толпе демонстрантов был Велютта. Чакко склонен был считать, что Рахель обозналась. Велютте было что терять. Он был параван с перспективой. Чакко размышлял, стал ли Велютта полноправным членом марксистской партии. И виделся ли он в последнее время с товарищем К. Н. М. Пиллеем.

Несколько месяцев назад политические амбиции товарища Пиллея получили неожиданную подпитку. Два местных активиста, товарищ Дж. Каттукаран и товарищ Гухан Менон, были исключены из партии по подозрению в симпатиях к наксалитам. Одного из них – товарища Гухана Менона – прочили до этого в партийные кандидаты на дополнительных выборах от Коттаямского округа в законодательное собрание штата, назначенных на март будущего года. Его исключение из партии создало вакуум, желающих заполнить который набралось немало. Одним из них был товарищ К. Н. М. Пиллей.

Товарищ Пиллей стал присматриваться к делам на фабрике «Райские соленья» с интересом запасного игрока, жаждущего выйти на футбольное поле. Новый профсоюз, пусть даже маленький, мог бы стать для него идеальным началом пути, ведущего в законодательное собрание.

До той поры игра в «товарищей» (по выражению Амму) велась в «Райских соленьях» только в нерабочее время и была вполне безобидной. Но всем (кроме Чакко) было ясно, что если бы эта игра пошла не на шутку, если бы дирижерская палочка была выхвачена из рук Чакко, то дела на фабрике, и без того погрязшей в долгах, стали бы совсем плохи.

Поскольку с финансами было туго, персонал получал меньше установленного профсоюзом минимума. Указал на это работникам, разумеется, сам Чакко, пообещав, что, как только положение выправится, ставки будут пересмотрены. Он был убежден, что пользуется доверием людей, и считал, что всерьез печется об их благе.

Но был человек, который думал иначе. Вечером, после конца смены, товарищ К. Н. М. Пиллей подстерегал работников «Райских солений» и заводил их к себе в типографию. Своим пронзительным, как тростниковая дудочка, голосом он агитировал за дело революции. В своих речах он умно смешивал насущные вопросы местной жизни с пышной маоистской риторикой, которая звучала на малаялам еще пышнее.

– Трудящиеся всего мира, – свиристел он, – будьте бесстрашны, боритесь до конца, не отступайте перед трудностями, сомкните ряды. Тогда мы повсюду установим Народовластие. Кровососы всех мастей будут уничтожены. Требуйте соблюдения ваших неотъемлемых прав. Ежегодная премия. Пенсионный фонд. Страхование от несчастных случаев.

Поскольку эти речи отчасти были репетициями будущих выступлений, когда аудиторией депутата законодательного собрания товарища Пиллея станут миллионы, они странновато звучали в смысле ритма и напора. Его голос, раздаваясь в тесной и жаркой каморке, пропахшей типографской краской, вмещал в себя зеленые рисовые поля, синее небо и реющие в нем красные флаги.

Товарищ К. Н. М. Пиллей никогда не выступал против Чакко открыто. Упоминая о нем в своих речах, он неизменно лишал его всех и всяческих человеческих черт и представлял абстрактным элементом некой всеохватной схемы. Теоретической единицей. Пешкой в чудовищном буржуазном заговоре против Революции. Он обозначал Чакко словом «администрация» и никогда не произносил его имени. Как будто Чакко был не один человек, а много. Это разграничение человека и функции, во-первых, было верно тактически и, во-вторых, успокаивало совесть товарища Пиллея, когда он думал о своих личных деловых отношениях с Чакко. Контракт на печатание наклеек для «Райских солений» приносил ему доход, в котором он остро нуждался. Он говорил себе, что Чакко-клиент и Чакко-администрация – это разные люди. Не имеющие, конечно, никакого отношения к Чакко-товарищу.

Единственной помехой планам товарища К. Н. М. Пиллея был Велютта. Из всех работников «Райских солений» только он был полноправным членом партии, и лучше бы он им не был. Пиллей понимал, что другие – прикасаемые – работники не любят Велютту по своим причинам, идущим из глубокой древности. Товарищ Пиллей тщательно обходил эту складочку, дожидаясь возможности разутюжить ее.

Он постоянно разговаривал с персоналом фабрики. Он считал необходимым точно знать, что там происходит. Он высмеивал людей за то, что они согласны на такую зарплату в то время, как у власти находится их собственное Народное Правительство.

Когда бухгалтер Пунначен, который каждое утро читал Маммачи газеты, принес весть, что среди работников пошли разговоры о том, чтобы потребовать прибавки, Маммачи пришла в ярость.

– Скажи им, чтоб газеты читали. Голод надвигается. Работы нигде нет. Люди умирают голодной смертью. Пусть скажут спасибо, что хоть как-то устроены.

Когда на фабрике происходило что-то мало-мальски серьезное, сообщали об этом ей, Маммачи, а отнюдь не Чакко. Ведь Маммачи вполне укладывалась в традиционную схему. Она была Модаляли, Хозяйка. Она играла предписанную ей роль. Ее реакции, при всей их жесткости, были ясными и предсказуемыми. В отличие от нее, Чакко – хоть он и был Главой Семьи, хоть он и говорил: «Мои соленья, мой джем, мое карри» – смущал всех и размывал