аппаратуре.
Позднее я узнал, как называется это устройство – караоке. Оно вскоре стало появляться и в нашей стране. А сейчас его может купить любой желающий. Но тогда ни о чем подобном я не слышал.
Несмотря на звуковую наполненность зала, мы с мистером Ли умудрялись переговариваться. Поскольку английский мы знали на одинаково невысоком уровне, мы без труда понимали друг друга. Мой собеседник, в частности, поведал мне, что в Корее тоже существует мафия, и магазинщиков, так же как и у нас, облагают данью (при этом он приставил ладонь ребром к горлу и закатил глаза); что он желал бы побывать в России, но боится, что там его еще круче возьмут в оборот (он чиркнул ладонью по горлу и вывалил язык). Я рассказал кое-что о себе. Словом, было хорошо, я напрочь забыл о «Биохимике», о Шурике, об оставшихся у Пети деньгах и о недавних мучениях, изредка напоминающих о себе легкими судорогами в мышцах ног.
Когда же мы, дружески похлопывая друг друга, что-то умиротворенно мурлыча, выбрались наружу из этого музыкального погребка, мой приятель не обнаружил своего «мотоскутера». Он рассеянно, поправляя пальцем очки, побродил туда-сюда, заглянул за угол, наконец махнул рукой и стал ловить такси.
– Смол-смол мани, – успокоил он меня.
У пропускного пункта причала «Сам-буду» мы распрощались.
– Олег… некст тайм… магазин «Оз». Кроссовки «Рибок», «Чемпион». «Катюша» – ноу! «Оз» – ес! Смол-смол прайс… маленький сенб. Онли фор ю!
Шура спал беспробудным сном и никак не отреагировал на мое шумное появление. Было около четырех часов ночи. Я открыл иллюминатор и с удовольствием втянул носом влажный морской воздух. Неожиданно за спиной у меня жалобно, протяжно застонал Шурик. Не иначе ему снились в эту минуту мешки с «Чемпионами» и десять тысяч пар детских тапочек.
КОНТРАБАНДИСТ
Бледным туманным утром, еще до восхода солнца, наш «Морской биохимик» покинул гавань.
Я пробудился от мелкого дрожания и рокота, доносящегося со всех сторон. Выйдя наружу, я едва пробрался меж рядов коробок на корму. Гористый берег медленно уходил вдаль, погружаясь в глубину тумана. И скоро не существовало уже ни этих гор, ни Пусана, ни Пети, ни мистера Ли… Одни волны и туман, и наше суденышко, неказистое, заваленное коробками, безлюдное. Как меня занесло сюда?! Кто бы мог подумать!.. Я, геолог, чье место сейчас в «поле», у «обнажения», на золоторудных месторождениях, – я плыву по океану с контрабандной партией корейских товаров!..
Начавшаяся качка заставила меня вернуться в каюту.
Качка была килевая – с носа на корму.
– Я килевую хуже переношу, чем бортовую, – жаловался Шурик, однако не пропускал ни одного завтрака, обеда и ужина.
– Почти никого не видно, все лежат, – сообщал он по возвращении из кают-компании, явно гордясь своей стойкостью.
Я, как и большинство, предпочитал лежать. В голове у меня прокручивались без всякого порядка разные моменты последних полутора месяцев моей жизни: шторм и смываемые за борт Толины чипсы, бар «Голливуд» с мадамами («Почему ха-ха?), наша с Шурой погрузка и после нее, после всех передряг – наслаждение пивом в музыкальном погребке в компании с мистером Ли. Почему-то теперь мне уже не казалось странным, как утром при отходе, мое здесь присутствие.
Поразмыслив, я вынужден был признать, что есть, наверное, даже нечто притягательное в том, чтобы вот так, на пределе нервного и физического напряжения, зарабатывать деньги, проявляя изворотливость, хитрость, расчетливость, надеясь на удачу, что-то теряя и что-то выигрывая, – вместо того, чтобы чинно ходить ежедневно на службу и получать в срок (а то и с запозданием) отмеренную тебе государственными чиновниками зарплату. В случае удачи такой промысел сулит большие деньги, которые, как известно, дают ощущение независимости. А все это вместе, помноженное на романтику риска и собственную дерзость, рождает образ некой красивой жизни, похожей на жизнь киногероев.
Неужели мне начинает нравиться такая жизнь? И этот далеко не чистый бизнес?
«В бизнесе морали быть не может, – вспомнилось мне высказывание Олега. – Те, кто осуждают, скажем, такую деятельность, какой занимаюсь я, считая ее аморальной, просто сами не имеют возможности или способностей ею заняться».
И хотя я подозревал, что такие огульные суждения друга вызваны не убежденностью, а скорее, наоборот – какими-то внутренними сомнениями, стремлением найти оправдание своему способу добывания денег, сейчас мне казалось, что в них есть доля истины.
Не происходит ли во мне самом переоценка ценностей? Ведь я всегда думал иначе.
Судно равномерно раскачивалось, плескались и шипели за стенкой волны. Надо мной шумно вздохнул о чем-то Шурик. Вероятно, он тоже решает сейчас какие-то свои жизненные вопросы. Или просто мечтает. О том, быть может, как он откроет свою фирму и уже не сам будет ходить в Корею, а посылать кого- нибудь. Олега, например. Или меня.
Верхняя полка внезапно заскрипела, и из-за края свесилась взлохмаченная Шурина голова.
– Ты, Вадик, молодец, что не бросил геологию, – проговорил он. – Я, знаешь ли, тоже имею тягу к науке. В биохимии не меньше возможностей и направлений, чем в геологии… А вот приходится заниматься этой мурой. Может, Олега такая жизнь и устраивает, когда только деньги на уме… Но не меня.
В эти дни, просматривая записную книжку Олега, в которой я по его просьбе отмечал количество купленных товаров и цены на них, я случайно наткнулся на предпоследней странице на запись, сделанную Олеговой рукой: «Деньги, выгода у иного контрабандиста играют второстепенную роль, стоят на втором плане… Контрабандист работает по страсти, по призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идет на страшную опасность, хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже действует по какому-то вдохновению…
ПОД АРЕСТОМ
На третий день пути под вечер мы бросили якорь на ближнем рейде против мыса Анны. Осталось войти в бухту – и мы на месте. Как раз сегодня «своя» смена. Но мы почему-то стоим.
Бесцельно я брожу по палубе. Волн почти нет, лишь мелкая сонная рябь. На ней замысловатыми вензелями переливаются различные оттенки серого и голубого, напоминая рисунок агата (такие агаты мы с Олегом находили в Якутии). А прямо под бортом извиваются, точно играющие друг с другом огненные медузы, яркие блики солнца.
Нагретая палуба отдает краской. Кажется, время остановилось. Нет, это мы остановились, а оно идет, идет. Индигово-синяя тень от прибрежных скал все дальше протягивается по поверхности воды. Семь вечера. Пересменка таможни в восемь.
– Шо-то будет, – предрекает Шурик таким тоном, будто это касается лишь меня, но никак не его.
Но вот в половине восьмого с грохотом поползла из-под воды цепь. Может, еще успеем?.. Но по тому, как медленно мы вползаем в бухту, с какой ленивой неспешностью пограничник натягивает свою желтую ленту-границу, становится ясно, что к своей смене мы не попадаем. Поговаривали, что нас обошел и вклинился перед нами все тот же «Бурильщик».
Опять не успели!
Среди встречающих, выстроившихся в ряд, я разглядел Олега и Максима Румянова. Лица у них были пасмурные, как, наверное, и у меня.
– Смена целый день ждала вас! – с упреком, как будто я тоже был виноват в задержке, сообщил мне Олег, когда нас, пассажиров, уже прогнали через досмотровый зал и возле ленточки-границы удалось задержаться и поговорить. – Да я понимаю, – досадливо скривился он. – Как вообще дела?
– Плохо, – ответил я, решив сразу выложить худшее – про украденный мешок тапок и, самое скверное, об оставшихся в Корее деньгах.
Выслушав меня, Олег неподвижно уставился вдаль. Его молчание было для меня тягостнее любых упреков.
– Всех требуют на судно! – строго окликнул меня Володя, золотозубый представитель турфирмы, который в первом рейсе ратовал за «алексеевцев». – Звереют, – отозвался он на вопрос, как идет досмотр. – Грозят опечатать все внутренние помещения, где складирован груз.
Помещения в самом деле опечатали, в том числе и мою лабораторию, что повергло меня в полнейшее уныние.
Выходило, что лучше было бы весь товар везти на палубе под чипсами…
– Повторяю: на судне продолжается таможенный досмотр. Хождение по судну и выход на берег категорически запрещается, – звучало по трансляции. – Разгрузка опечатанных помещений будет разрешена только под наблюдением работников таможни.
Я воспринял это как приговор. «Под наблюдением» – это значит, всё будут считать. А у меня и считать необязательно: два ряда коробок чипсов за дверью, а дальше сплошь мешки.
Мы с Безбережным, понурые, сидели без дела в своей каюте. Время уже подвалило к полуночи.
Наконец пронёсся слух (народ, несмотря па предупреждение, все же осуществлял «хождение по судну»), что таможенники покинули теплоход.
– У вас опечатали? А у тебя? Что собираетесь делать? – тревожно переговаривались между собой коммерсанты.
В это время радио объявило:
– Судно находится под арестом. Любая выгрузка запрещена. С восьми утра будет продолжен таможенный досмотр.
Пассажиры, кто с отчаянием, кто со злобой в глазах, матерясь, разбрелись по своим каютам, как по камерам заключения. Судно под арестом. Сообщения с берегом нет. Остается только ждать, чем все это кончится.
– С нашей стороны никаких проколов не было, – пробормотал Шурик, словно заочно оправдываясь перед кем-то (перед Олегом, конечно же). – Тут уж элемент везения. Нам не повезло. Значит, и Олегу тоже…
Вот тебе и благоприятный период, вспомнил я Шурины предсказания.
Однако в шесть утра «Морской биохимик» почти бесшумно отвалил от причала и на самом малом ходу, воровски прячась в тумане, направился в глубь бухты – на сорок четвертый причал. Видимо, было достигнуто какое-то соглашение с таможней.
– Не ссы, Вадька! – вошел в каюту отлучавшийся Шурик. – Я сейчас говорил с кэпом. Он сказал: приводите своего таможенника, он мне в бумагах отмечает, что груз соответствует списку, ставит печать – и, пожалуйста, снимайте пломбы!
Здорово. Получается, у каждого должен быть свой таможенник. А может, у каждого и есть такой?
С палуб уже вовсю шла разгрузка. Толкались пассажиры, грузчики, милиция, бандиты. Среди последних я многих уже узнавал в лицо. Они по-хозяйски разгуливали по судну, покуривали, приятельски переговаривались с охранявшими теплоход омоновцами.
Подошел Олег с напарниками и Пашей-«макаровцем».
