него, а для себя… Чтобы по-человечески было, понимаете?
— Понимаю, — сказала старуха Норман. — А вот у меня Стефи изменился… Словно хочет чего-то…
— Не может быть, — сказала мать. — Мумики никогда ничего не хотят, потому что…
— Я тоже раньше так считала, — оборвала ее старуха Норман. — Но вот в последнее время… — Она помедлила. — Когда я ухожу из дома, там что-то происходит. Передвигаются стулья, пачкается посуда, разбрасывается спальное белье. Приду, уберу, наведу порядок. А потом опять все повторяется. Причем пока я с ним, тишь и гладь. Стоит же выйти, все сначала. Как в детстве, бывало, когда он был ребенком…
Мария улыбнулась. Наконец-то старуха Норман заметила, что и в ее доме что-то творится…
— Веточки корявые, не может быть! — повторила мать. — Они же еле движутся. Папаня пока руку поднимет, четверть часа пройдет.
— Стало быть, по-вашему, я сошла с ума? — В голосе старухи Норман послышалось нескрываемое раздражение.
— Да нет, конечно, — отозвалась мать. — То есть я хочу сказать… Ну я просто не знаю. У нас ничего такого никогда не случалось.
Так уж и не случалось, подумала Мария. Очень даже случалось. И не такое еще!
— Вот я и думаю, — продолжала старуха Норман, — что Стефан делает все это для того, чтобы за повседневными заботами я забывала о его смерти. Такой чуткий мальчик…
Марии очень хотелось посмотреть сейчас на мать. Наверное, та в изрядно обалделом виде. И не удивительно! Судя по всему, у старухи Норман после того, как к ней тоже явился мумик, совсем башня рухнулась.
— Мария! Маменька у вас?
В отличие от деда Шухарта. Стефан Норман всегда начинал разговор первым.
— Да, у нас.
— Языком молотит, как всегда?
— Беседует с мамой, — дипломатично ответила Мария. Тебя, тормоз, мне еще не хватало, подумала она.
— О чем?
Мария пересказала содержание разговора матери со старухой Норман.
— Так-так, — сказал Стефан. — Старая стерва сделала выводы из происходящего с точностью до наоборот… Послушай, Мария, у меня к тебе есть просьба. Объясни ей суть. О том, что в нашем доме бардачишь ты, можешь не рассказывать. Пусть виновником буду один я. Все равно ведь ты делаешь все это по моей просьбе.
Мария подумала и ответила:
— Я не могу объяснить ей суть. Такая новость будет для нее слишком крутой.
— Тогда грохни старуху. — Слова сыпались, как песок в песочных часах,
— равнодушно и размеренно. — Ведь ты можешь и это.
Да, подумала Мария, это я могу и могу очень чулково. Но неужели мама родила меня только для того, чтобы я помогала давно умершим и убивала живых!
— Прикончи ее сам.
— Но ты же знаешь, какое у меня тело. Пока я воткну в нее перо, она тысячу раз проснется и когти рванет.
— А может, после твоей попытки ничего больше и не потребуется. Она или просто испугается, или сшурупит, в чем прикол. И в том и в другом случае она тебя
— Как бы не так!.. Она и раньше-то не шибко шурупила, а уж теперь от радости и вовсе что-либо соображать перестала. Впрочем, главное совсем не в этом. Как я ей в глаза посмотрю, когда она умрет?! Пусть я и не люблю мать, но убивать собственными руками не стану.
— Я убивать твою мать тоже не стану, — сказала Мария.
— Как же ей объяснить, что мне мое возвращение домой не нравится?
— Уйди на подзарядку и больше не появляйся.
— Если бы… — Голос Стефана стал печальным. — Мы же над собой не властны. Пока она этого желает, я снова и снова буду к ней возвращаться. Окажись я стариком, как твой дед, мне бы, может, и улыбалось, что я кому-то нужен. Даже в таком виде… — В голос вернулось ожесточение. — Но меня она и при жизни своими заботами достала!
— Тогда напиши ей письмо, — сказала Мария. — И отвали от меня! Я не стану грохать твою мать. И разбрасывать вещи у вас в доме больше не буду. Потому что это совсем не детские шалости, как кажется твоей матери.
— Погоди, Мария… — Стефан хотел продолжить уговоры, но она
А внизу две озабоченные своими детьми женщины уже прощались.
— Пойду я, — сказала старуха Норман. — Посмотрю, что он там за это время натворил. Знаешь, Гута, оказывается, еще есть для чего жить!
Мать закрыла за нею дверь. В доме вновь наступила тишина. Мария перевела дух и вернулась к учебникам. Тишина длилась минут пять, а потом раздался привычный командирский голос:
— Веточки корявые, куда это ты собрался? А ну-ка ложись!
— Мне надо, — сказал папа.
— Уж больно часто ты к ней бегать стал!.. Теперь-то я понимаю, почему она так желала, чтобы я отправилась в Зону.
— Ничего ты не понимаешь. И не поймешь никогда. Пусти!
— Не пущу!
— Пусти! Не к ней я.
— Тогда тем более не пущу.
— Пусти меня, сука! — взревел папа.
Послышался шум — похоже, что-то упало.
Хлопнула дверь. Потом загудел привод гаражных ворот, и заурчал двигатель старого «лендровера».
И тут мать закричала внизу заячьим голосом:
— Мари-и-и-я-а-а!
Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.
Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой об пол, а левой держась за грудь. Платье на груди было разорвано.
— Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь ты же можешь это сделать! Я знаю!
Когда тебе нужно, ты все знаешь, подумала Мария. Но я не властна над людьми. Потому что способность остановить человека — как и способность убить его — вовсе не равнозначна власти над ним. Гораздо важнее умение побудить его к действию. Или к мыслям.
— Могу. — Она принялась поднимать мать с пола. — Но разве это то, что отцу сейчас нужно?
— Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?
— Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.
У Гуты задрожали губы, затряслись руки.
— Да будьте же вы прокляты, выродки! — сказала она. — Боже! За что меня судьба наградила таким мужем? За что дала дочку, которая родного отца спасти не желает? За что? Чем я провинилась перед тобой, Господи Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем, что всегда прощала мужа и всегда ждала его? Неужели тем, что захотела увидеть свою дочь обычным человеком?
На этот раз мама жалела не ее, Марию, а саму себя. И это оказалось еще большим влетом. Потому что от той привычной жалости ехала крыша, а от этой прихватило ливер. И сердечная боль оказалась гораздо страшнее головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.
