Пока я раздевал ее, она вдохновенно убеждала меня, что ей очень стыдно, что ее будет мучить совесть оттого, что она предает подругу. И от этого ощущения стыда она, похоже, уже заранее получала кайф. «Мне так стыдно… – шептала она, подставляя моим губам свои плечи и груди. – Какая я дрянь…»
«Мы оба дряни», – хотелось добавить мне. Нас обоих жалила совесть, взвинчивая до предела эмоции.
А вечером я с тем же горько-сладким чувством вины обнимал Аню. Она же – по запаху или по моим предательским глазам – без труда определила недавнюю измену (она всегда это угадывала). И тем не менее, после скорбных и разгневанных взглядов, после слез и ударов кулачками мне в грудь, отдалась. Отдалась исступленно, даже более страстно, чем всегда…
Глава 9. РЕЛИКТ
Вскоре было решено, что Кириллыч станет проводить рабочий день в Мишкиной «лаборатории», методично просматривая и документируя промытые пробы.
Сыроватко же продолжает таскать меня с собой.
Удивительно, как изменилось мое восприятие окружающих. Этот же Виктор Джониевич, с которым шесть лет назад, студентом, я попал в экспедицию на Верхоянский хребет, вызывал у меня искреннее восхищение своей суровостью, напором, способностью бесшабашно пить водку, а потом вкалывать с фанатичной одержимостью. Теперь же, глядя на его широкую медвежью спину, на тяжелую, немного косолапую твердую поступь, на всю его грузную фигуру в бывалом, почти добела выгоревшем геологическом костюме, с компасом и гигантским зачехленным ножом на поясе, я ощущаю как будто неловкость за него. Он – словно ожившее окаменелое ископаемое прошлых геологических эпох.
Кажется, я догадываюсь, почему профессия геолога нынче не так привлекательна для молодых, как в былые времена. Прежний тип сурового геолога- полевика отошел в небытие (за редким исключением в виде таких несуразных, как Сыроватко, реликтов), а новый еще не сформировался.
– Подумай вот над чем, – поворачивается ко мне всем корпусом этот реликт. – Почему здесь повсюду, во всех карьерах встречаются эти белые глины?
– Покров, – ляпаю я первое, что приходит на ум. – Покров гранитоидов, каолинизированных и превращенных в глину.
– Та-ак… Что же тогда получается? Что лампроиты сидят под ним? – со всей серьезностью начинает мозговать шеф.
– Почему именно лампроиты? – делаю я недоуменное лицо.
– Потому что кимберлитов тут не должно быть по геологической ситуации. В чем ты видишь источник алмазов, как не в лампроитах или туффизитах?
– А я вообще его не вижу. Как и самих алмазов.
Джониевич прибавляет шагу.
– Значит, хреновый из тебя геолог, если не видишь, – бросает он на ходу и больше не оборачивается.
Я бреду следом, и мне приходит в голову мысль, что Виктор Джониевич не просто образцовый служака и энтузиаст. Тут, пожалуй, еще другое: в институте идет массовое сокращение сотрудников, особенно пожилых, и для Сыроватко эта алмазная экспедиция – последний шанс «удержаться в седле» (я начинаю выражаться его же языком). Или он найдет алмазы (ну хотя бы косвенные признаки, на них указывающие), или его карьера закончится и он «выпадет из обоймы». Даже если здравый смысл и опыт говорят ему, что алмазов тут быть не должно, он все равно будет убеждать себя в том, что они есть. Другого выхода у него просто нет, тем более что раз и навсегда взятая на себя роль несгибаемого крутого полевика не позволяет ему сдаться. Ему остается только верить. И от остальных требовать такой же веры.
Он ее и в самом деле прямо-таки требует.
– Нам, кровь из носу, надо проверить все места находок алмазов, – не нарушая твердой поступи, озвучивает Виктор Джониевич свои тяжелые, как и шаги, мысли.
– А были находки? – я притворяюсь, вроде бы слышу об этом впервые. (Каким, однако, я стал ядовитым!)
– Пойди почитай старые отчеты.
Приводятся свидетельства о двух алмазах с этой площади. Первый якобы купил в тысяча восемьсот восемьдесят-каком-то году у пьяного старателя в Кочкарй неизвестный студент (наверное, истратил, бедолага, всю свою стипендию). Второй… про второй раструбил купец Прибылёв: мол, на его Андрее- Юльевском участке рабочий нашел алмаз. Примечательно, что вскоре после этого сообщения (в 1896 г.) участок был выгодно продан.
– К тому же места находок показаны на карте, – прибавляет Джониевич хмуро. – Ты сам их видел.
– Я видел звездочки, нарисованные Ендовкиным, – уточняю я. – Но не видел ни одного номера пробы, ни одной ссылки на отчет, где эти находки описаны. Я должен поверить в звездочки?
– А не веришь – не надо было сюда ехать! – выходит из себя шеф. – Что ты пытаешься доказать?! – выкрикивает он яростно. – Что нас зря сюда направили? Что люди, которые здесь работали и составляли проект, – халтурщики?! Или ты против того, чтобы наша тема продолжалась? Пилишь сук, на котором сам же и мы все сидим!
Я тоже готов выйти из себя – напомнить, что не по его приглашению сюда поехал, что я не обязан верить в мифы, что вовсе не собираюсь цепляться за «сук, на котором мы все сидим», и тому подобное. Но вместо этого, к большому удивлению руководителя, я вдруг соглашаюсь:
– Вы правы, Виктор Джониевич, без веры впору повеситься на том суку, а не пилить его.
Джониевич долго после этого ничего не говорит, видимо, переваривает выданный мною перл.
Пока он морщит лоб, я думаю о том, что раз уж я попал сюда, в этот легендарный золоторудный район, то почему бы не отдать дань моим мальчишеским мечтам. И бредя за шефом, я присматриваюсь к окружающей местности: где тут могут быть естественные ловушки для этого тяжелого металла? И стоит ли потом сюда вернуться?
Возможно, Сыроватко чует, что голова у его партнера занята чем-то другим, а не главной задачей, и это его раздражает. Тем не менее, мне в конце концов удается убедить его, что целесообразнее ходить в маршруты порознь (хотя по технике безопасности это и возбраняется). Дескать, тогда получится больше маршрутов, а значит, больше будет шансов что-либо отыскать. Что именно отыскать – это каждый из нас понимает по-своему. И Сыроватко уступает, правда, с некоторым сомнением, с подозрением, что в чем-то его обвели вокруг пальца.
Первые свои самостоятельные маршруты я посвятил карьерам.
Глава 10. КАРЬЕРЫ
Начинаются карьеры, как я уже отмечал, у самого дома и тянутся на несколько километров в противоположную от реки сторону, хотя и за рекой их немало. Это бесформенные котлованы, обширные глиняные рытвины, по бортам и внутри которых громоздятся каменные истуканы всевозможных размеров и форм. С первого взгляда может показаться, будто здесь на огромной площади проводились масштабные археологические раскопки, вскрывшие целую галерею произведений первобытного зодчества (впрочем, с тем же успехом эти фигуры сошли бы и за современную скульптуру). На самом же деле это останцы мраморов, изъеденных, зализанных древними карстовыми процессами. Бока этих глыб испещрены широкими сахаристо-белыми царапинами, оставленными ножами бульдозеров. Весь рыхлый грунт между ними выбран и перемыт на золото. Создается впечатление, будто с земли содрали кожу, выели плоть, и остались торчать лишь светло-серые и желтоватые кости остова.
Впадины поглубже превратились в озера (старатели, как я выяснил у Радика, доходили до глубины двадцать метров от поверхности, а дальше не позволяли возможности техники). Вода в озерах давно отстоялась, очистилась, края поросли камышом, а на макушках мраморных глыбищ, прикрытых нашлепками бурой глины, успели вырасти сосенки.
«Но где же тут золото? Не могли же его выгрести подчистую», – ломаю я голову, шагая по неровному дну котлована. Порой, опустившись на четвереньки, я пристально исследую какую-нибудь узкую промоину, на дне которой обнаруживаются вымытые дождевыми потоками обломки кварца (а то и горного хрусталя), темно-коричневые корочки гематита, удлиненные, иногда прозрачно-голубые кристаллы кианита. Но нет и следов того, что я так упорно ищу.
Иной раз, внутренне вздрогнув, я порывисто нагибаюсь, привлеченный золотистым блеском, однако вспыхнувшее радостное волнение столь же быстро угасает: блестят «загорелые» на солнце чешуйки мусковита (слюды).
Напрягая извилины, я пытается разгадать, где этот тяжелый металл должен накапливаться, в какой части многочисленных промоин. Скорее всего, во впадинах или у поворотов их ложа. Я нагребаю в лоток песок с камешками и комками глины, спускаюсь к водоему, старательно-медленно промываю. Смываю последний песочек, и… на дне лотка ничего не остается. Пусто. Лишь тончайший неинтересный черный шлих едва видимой нитью.
Но ведь золото здесь есть! Оно где-то совсем рядом. Это подтверждают и множественные следы сапог, оставленные в вязкой глине, и установленный в воде у берега водоема крупный плоский камень, а за ним под водой – холмик мелкой щебенки. Дураку ясно: кто-то на этом камне работал с лотком. Муть, песок ушли дальше вглубь, а камешки оседали тут же у берега.
Мне начинает казаться, что я мою неправильно и теряю самую ценную часть шлиха, ведь я дилетант в этом деле (до сих пор я занимался съемкой). Тогда я приношу пробу Мишке, после чего внимательно наблюдаю за быстрыми и плавными движениями опытных рук промывальщика.
– Черный шлих, – распрямившись, показывает тот дно лотка. – Надо брать с плотикб, – советует он и понимающе подмигивает. – Мы не говорим «плутик», мы говорим «плотик»… – громко запевает он, переиначивая песню, в которой поется: «Мы не говорим „кумпас“, мы говорим „компбс“».
Где же в карьерах этот плотик (то есть, непроницаемый водоупор, ниже которого золото не проседает)? Там же все перерыто, перемешано, естественность залегания нарушена… Какой уж там плотик?!
Все чаще у меня возникает ощущение, будто я чего-то недопонимаю, ищу совсем не там.
Странно устроена жизнь. Когда-то давно, пацаном, шагая с рюкзаком по лесу, я рисовал в своем воображении, будто я уже взрослый, геолог, иду маршрутом, с компасом и картой (и обязательно – с лотком) в поисках золота. Теперь же, будучи взрослым и геологом, бредя маршрутом, с этим самым лотком, я с радостью перенесся бы обратно – туда, где я был не геологом, а просто мальчишкой, шлепающим босиком по проселочной дороге и знающим, что недалеко мой дом, и родители, и тепло, и любовь ближних…
По вечерам я ужу рыбу на дамбе. Или пилю с Мишкой дрова. Или таскаю от реки из колодца воду. Или вожусь с образцами пород. Или записываю что-нибудь в своем блокноте. Таким образом, я занят допоздна. Но это не всегда спасает. Память довольно коварная штука и иногда, в самый неожиданный момент, вдруг выбрасывает из своих недр порцию раскаленной магмы.
