– Я люблю тебя, Жорж. Ты это знаешь. Но я не буду твоей женой никогда.
Она ушла. Я один. Только жемчуг её со мною.
17 сентября.
Елена любит своё прекрасное тело, свою молодую жизнь. Говорят, в этой любви свобода. Мне смешно: пусть Елена раба, а я господин, пусть я раб, а она свободна… Я твёрдо знаю одно: я не могу делиться любовью. Я не могу целовать, если целует другой.
Ваня искал Христа, Елена ищет свободу. Мне всё равно: пусть Христос, пусть Антихрист, пусть Дионис. Я не ищу ничего. Я люблю. И в моей любви моё право.
Вот опять багровый цветок опьяняет меня. Опять свершается тайное колдовство. Я, как камень в пустыне. Но в руке моей – острый серп.
18 сентября.
Вчера было то, чего я ждал и во что втайне не верил. День скорби и поруганья. Я шёл по Кузнецкому мосту. Ползал молочный туман, таял волнистою мглою.
Я шёл без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля.
Вдруг в тумане сгустилось пятно, колыхнулась неясная тень. Прямо навстречу мне быстро шёл офицер. Он взглянул на меня и сразу остановился. Я узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в тёмных зрачках прочёл гнев. Тогда я мягко взял его под руку и сказал:
– Я ждал вас давно.
Мы молча пошли по Тверской. Мы шли долго во мгле и оба знали свой путь. И были близки, как братья. Так вышли мы в парк. В парке осень.
Ветви голые, – решётка тюрьмы. Тает туман, в тумане мокнет трава. Пахнет гнилью и мохом. Далеко, в заросшей чаще, я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный пень и холодно говорю:
– Вы узнали меня?
Он молча кивает мне головою.
– Вы знаете, зачем я в Москве?
Он кивает опять.
– Ну, вы знаете: я не уеду.
Он с усмешкой говорит:
– Вы уверены в этом?
Уверен ли я? Я не знаю. Кто поймёт, кого любит Елена. Но я говорю только:
– А вы?
Пауза.
– Вот что: вы уедете из Москвы. Поняли? Вы.
Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно:
– Вы сумасшедший.
Тогда я, молча, вынимаю оружие. Я меряю восемь шагов по траве и кладу на концах их мокрые прутья: барьер. Он следит со вниманием. Я кончаю. Он говорит, улыбаясь:
– Что ж
– Я требую: уезжайте.
Белокурый и стройный, он смотрит мне прямо в глаза. И насмешливо повторяет:
– Вы – сумасшедший.
Я говорю, помолчав:
– Вы будете драться?
Он отстегнул кобуру, нехотя вынул револьвер. Потом подумал минуту и говорит:
– Хорошо… Я к вашим услугам.
Вот он уже у барьера. Я знаю: я бью в туза на десять шагов. Промаха быть не может. Я поднял револьвер. На чёрной мушке пуговица пальто. Я жду. Тишина. Я говорю очень громко:
– Раз…
Он молчит.
– Два и… три.
Он стоит неподвижно, грудью ко мне. Его револьвер опущен. Он насмехается надо мной… Вдруг какой-то горячий и жёсткий комок сжимает мне горло. Я в гневе кричу:
– Стреляйте…
Ни звука. Тогда я медленно, радостно, долго нажимаю курок. Жёлтым светом сверкнуло пламя, пополз белый дым.
Я пошёл по мокрой траве и наклонился над телом. Он лежал на тропинке ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись ноги. Сеял дождь. Была мгла. Я свернул в чащу леса. Уже сумерки набежали. Между деревьями – ни зги. Я шёл, и не было цели. Так идёт корабль без руля.
20 сентября.
В Цусимском бою бессмысленно гибли люди. Тёмная ночь, в море мгла, ходит зыбь. Как огромный раненый зверь, прячется броненосец. Чуть чернеют чёрные трубы, молчат гремевшие пушки. Днём дрались, ночью бегут, ждут атаки. Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль – крик испуганной чайки: «Миноносец по борту»… Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь.
А потом… Кто на палубе, – кинулся в море. Кто внутри, за кованой бронёй, – бьётся о люк. Медленно тонет корабль, уходит носом под воду. Машинисты в машине кулями срываются вниз. Их бьют железные цепи, крошат колёса, душит дым, обжигает пар. Так гибнут они. Бессмысленно-безымянная смерть.
А вот смерть ещё. Север, море, северный шторм. Ветер рвёт паруса, взвивает белую пену. В серых волнах рыбачья лодка. Серый день меркнет бледною зарёю. Где-то вдали загорелся маяк. Красный, белый и снова красный. Люди застыли на скользком носу, вцепились в канаты. Ропщет волна, брызжет дождь… И вдруг сквозь вой ветра – медленный звон. У низкого борта бьётся колокол на воде и звонит. Это бакан. Это мель. Это смерть… И потом опять ветер, небо и волны. Но уже нет никого.
И смерть ещё: я убил человека… До сих пор я имел оправдание: я убиваю во имя террора, для революции. Те, что топили японцев, знали, как я: смерть нужна для России. Но вот я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придёт ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий. Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для террора убить – хорошо, для отечества – нужно, а для себя – невозможно? Кто мне ответит?
Вот в окно глядит ночь, я вижу горящие звёзды. Блещет Медведица, струится серебряный Млечный путь, робко сверкают Плеяды. Что за ними?… Ваня верил. Он знал. А я стою одинокий и ночь непонятно молчит и земля дышит тайной, и загадочно мерцают звёзды. Я прошёл трудный путь. Где конец? Где мой заслуженный отдых? Кровь родит кровь и месть живёт местью. Я убил не только его… Камо пойду и камо бегу?
