стольких монархов, в присутствии стольких ученых мужей, из которых большинство читало труды Эразма?
Гиларий. Стыдно, говоришь? Наоборот! Этому шуту казалось, будто он совершает подвиг, заслуживающий награды, триумфа. Это у Дермардов четвертый обет, намного священнее трех остальных [639]: ничего и никогда не стыдиться.
Левин. Его-то, конечно, большинство соблюдает неукоснительно!
Гиларий. И это не простая ложь. Во-первых, Песнь Марии в целом остается нетронутой — в том виде, в каком написана Лукою. Как можно о том, кто ничего не изменяет, утверждать, будто он делает исправления? Затем, и слово «смирение» не изменено, а «ничтожество» нигде не упомянуто. И наконец, кто добросовестно переводит начертанное Лукою, не исправляет Песнь, а изъясняет ее.
Левин. Тройная ложь, достойная бессовестного шута!
Гиларий. Погоди, ты еще не слышал про самое главное бесстыдство.
Левин. Как, еще более наглое?
Гиларий. Он вопил, что этот доктор-осел был главою, источником и застрельщиком всеобщего смятения, которое ныне сотрясает христианский мир. Левин. Что ты говоришь!
Гиларий. Это, дескать, его вина, что Церковь разодрана на столько сект, что епископы в пренебрежении, что у священников отнимают десятину, что над святейшим величием папы повсюду нагло глумятся, что крестьяне возрождают древний пример гигантов [640].
Левин. И это — при народе?
Гиларий. Орал во всю глотку!
Левин. Но совсем другого мнения те, кто внимательно вчитывался в Эразмовы книги. Чуть ли не каждый из них признает, что почерпнул из его трудов семена истинного благочестия. Весь этот пожар вспыхнул из-за монахов, и из-за них же разгорелся так страшно, потому что даже теперь они не столько стараются погасить огонь, сколько, как говорится, подливают в него масла.
Гиларий. Вот, видишь, ?? ???????? ?????? ????? ? ?????? [641].
Левин. Ты попал в самую точку. Брюху выгодно, чтобы суеверия в народе христианском было как можно больше, благочестия — как можно меньше. Но собрание-то что? Неужели терпеливо слушало, как этот кумский осел [642] нагло ревет с кафедры?
Гиларий. Некоторые не могли понять, что приключилось с проповедником. Другие, более нетерпеливые и вспыльчивые, поднимались с места и выходили из храма, ворча вполголоса: «Мы пришли послушать хвалу святой Деве, а этот пьянчуга выплеснул на нас ушат доносов!» Немалую долю среди уходивших составили женщины.
Левин. А ведь обычно их пол на диво предан францисканской братии.
Гиларий. Верно, но теперь и женщины поумнели. Все ученые, сколько их там ни было, гневно хмурились, а иные даже шикали.
Левин. Что ослу шиканье?! Такого пустобреха надо было гнать с кафедры камнями или тухлыми яйцами.
Гиларий. Многие именно так и считали, но их сдерживало уважение к месту.
Левин. Но святость места не должна быть на пользу проходимцам, которые его оскверняют, — подобно тому как, если кто убьет человека в пределах храма, несправедливо, чтобы этот же храм послужил злодею убежищем. И если кто за проповедью бессмысленно злоупотребляет и святостью места, и терпением народа, не может он находить защиту в том, что сам же осквернил своим безрассудством. Древние прославляли одного сенатора, отказавшего в признании и повиновении консулу, который отнесся без уважения к сенатскому его достоинству; не подобает народу признавать проповедником того, кто не уважает своих слушателей.
Гиларий. Люди страшатся епископской молнии: «Если кто но наущению диавола…» и так далее — сам знаешь закон!
Левин. Но епископы прежде всего должны бы метнуть молнии в пустобрехов!
Гиларий. Страшатся и епископы.
Левин. Кого?
Гиларий. Этих самых пустобрехов.
Левин. Из-за чего?
Гиларий. Из-за того самого, что они пустобрехи.
Левин. Апостолы не страшились угроз царей и правителей, а эти страшатся одного нищего?
Гиларий. Именно потому, что они нищие, они особенно опасны: им терять нечего, а вредить они очень даже способны. Попробуй-ка подойди к осиному гнезду или к гнезду шершней и тронь любого из них пальцем; ежели это сойдет тебе безнаказанно, тогда вот и возвращайся ко мне и называй трусами епископов, которые избегают раздражать хотя бы и одного нищего. Не чтут ли папу римского самые могущественные монархи христианского мира? И, пожалуй, не только чтут, но и страшатся?
Левин. Что же удивительного? Ведь он наместник Христа!
Гиларий. А вот что, как рассказывают, любил повторять Александр Шестой [643], муж и умный и просвещенный: «Я предпочитаю обидеть нескольких сильнейших самодержцев, чем одного самого последнего монашка из нищенствующего ордена».
Левин. Пап оставь в покое. Когда слух об этой грязной болтовне дошел до ушей государей, которые были тогда в Аугсбурге, неужели они не покарали Дермарда?
Гиларий. Все негодовали, но особенно — король Фердинанд и его сестра Мария, лучшая среди женщин нашего века; возмущался и кардинал Бернард Тридентский [644], и Балтазар [645], епископ Констанцский. Проповедника жестоко порицали, и всех суровее — Иоганн Фабер [646], епископ Венский.
Левин. Что порицания?! Осел ни к чему не чувствителен, кроме дубины.
Гиларий. Да, в особенности — если угодишь по брюху. Но что могли поделать с этим тупицею государи, занятые намного более важными заботами?
Левин. Запретили бы ему проповедовать, лишили бы его своих милостей.
Гиларий. Но этот умелец приберег свое гноесловие к самому закрытию сейма, когда и вообще уже надо было разъезжаться.
Левин. Говорят, что так именно удаляются злые духи, оставляя за собою нестерпимую вонь.
Гиларий. Король Фердинанд все же отослал его от себя, но — отлично упитанного; от порицаний его полнота не пострадала нисколько.
Левин. Говорят, что Франциск проповедовал сестрам птицам; этот, мне кажется, достоин проповедовать братьям ослам и сестрам свиньям. Но куда он направился?
Гиларий. Куда ж еще, как не к собутыльникам из своего стада, которые наградили его овацией за отвагу и блестящий успех; и над винными чашами вместо «Ио, триумфе!» пели «Тебя, бога, хвалим» [647].
Левин. Вокруг шеи бы ему веревку, этому Дермарду, а не вокруг пояса! А что пожелать тупоумному стаду, которое выращивает и холит таких скотов?
Гиларий. Едва ли ты придумаешь что-нибудь хуже того зла, которое они сами на себя навлекают. Ведь подобный образ действий и мыслей удачнее любого врага выставляет их на позор и в каждом порядочном человеке разжигает ненависть к ним. Однако желать зла кому бы то ни было — не по- христиански. Пожелаем лучше, чтобы милосерднейший образователь и преобразователь всего сущего, — который Навуходоносора из человека превратил в быка [648], а после из быка снова в человека, который Валаамову ослицу наделил даром человеческой речи [649], — всех Дермардов исправил бы, даровавши им разум и речь, достойные проповедников Евангелия.
