Моисей, ни евангельское учение, ни апостольское.
Катарина. Стало быть, ты считаешь, что мне грешно обручиться со Христом иначе, как после родительского одобрения?
Евбул. Ты уже с ним обручена и все мы тоже. Кто обручается дважды с одним женихом?! Речь идет лишь о месте, о платье, об обрядах, а ради этого пренебрегать родительским правом, по-моему, нельзя. И берегись, как бы, готовя себя к браку со Христом, не побрачиться со многими иными.
Катарина. Но монахи объявляют во всеуслышание, что нет ничего более святого, как пренебречь родителями в таком деле.
Евбул. А ты потребуй у этих столпов учености, чтобы они привели хоть одно место из священных книг, которое бы наставляло в таком непослушании. А если не смогут, вели им выпить стаканчик бургундского — это они смогут. Бежать от нечестивых родителей ко Христу — благочестие. Но от благочестивых в монастырь, то есть от достойных к недостойным (случай, увы, нередкий), — какое же это, спрашивается, благочестие? Ведь и встарь, если кто обращался от язычества ко Христу, он был обязан повиновением родителям-идолопоклонникам до тех пределов, покуда это было совместимо с его верою.
Катарина. Выходит, что ты вообще осуждаешь монашескую жизнь.
Евбул. Отнюдь. Но если я никогда не стал бы советовать девице, уже обрекшей себя на эту жизнь, чтобы она постаралась от нее избавиться, я, не задумываясь, призвал бы всех девиц, особенно даровитых, не бросаться очертя голову туда, откуда после уже не смогут выпутаться, тем более что в монастырях невинность часто подвергается очень тяжелым испытаниям, а всего, что достигается в обители, ты способна достигнуть и дома.
Катарина. Как ни много у тебя доводов и как они ни убедительны, а все-таки моей страсти им не развеять.
Евбул. Если уж я тебя не убедил (о чем весьма сожалею), то хотя бы запомни, что Евбул тебя предупреждал. А пока, — ради моей к тебе любви, — буду молиться, чтобы твоя страсть оказалась счастливее моих советов.
Раскаяние
Евбул. Всегда бы встречали меня такие привратницы!
Катарина. И всегда бы стучались такие гости!
Евбул. Однако прощай, Катарина.
Катарина. Что я слышу? Еще «здравствуй» не сказал, а уже «прощай»!
Евбул. Не для того я сюда пришел, чтобы видеть тебя в слезах. Как это понимать: стоило мне появиться — ты в слезы?
Катарина. Куда побежал? Обожди, обожди, говорю! Сейчас перестану плакать. Посмеемся вволю.
Евбул. А это что за птицы?
Катарина. Приор из монастыря по соседству. Не уходи. Они уже все пьяны. Посиди со мною немного, а когда приор удалится, мы потолкуем, как бывало.
Евбул. Изволь. Это ты не хотела меня слушаться, а я тебя послушаюсь. Ну, вот мы и одни. Рассказывай все как есть, я хочу услышать твою историю из твоих же уст.
Катарина. Из множества друзей, которые все капались мне людьми весьма разумными, ни один не дал такого по-стариковски мудрого совета, как ты, самый младший годами. Теперь-то я это понимаю.
Евбул. Но как ты сломила сопротивление родителей?
Катарина. Сперва бесчестные уговоры монахов и монахинь, а после мои просьбы и ласки поколебали непреклонность матери; зато отца тронуть никак не удавалось. Наконец пустили в ход все средства, но и тогда он скорее рухнул в изнеможении, нежели согласился. Случилось это за попойкою: ему грозили вечной погибелью, если он не отдаст Христу его невесту.
Евбул. О, какая наглость! И какая тупость! Ну, а потом?
Катарина. Три дня оставалась я дома взаперти, и все это время при мне неотлучно были несколько женщин из обители, которых монахи называют «обращенными»; они убеждали меня быть твердой в святом намерении и зорко следили, как бы не проникла ко мне какая-нибудь родственница или приятельница, которая могла бы изменить мое настроение. А пока готовили уборы, наряды и все прочее, что было потребно для празднества.
Евбул. А ты как себя чувствовала тою порой? Колебалась в душе?
Катарина. Нет. Но перенесла такую страшную муку, что лучше десять раз умереть, чем вынести ее еще раз.
Евбул. Что же это было? Скажи!
Катарина. Не могу.
Евбул. В чем бы ты ни открылась, ты откроешься другу.
Катарина. Обещаешь молчать?
Евбул. Я молчал бы и так, безо всякого уговора. Будто ты меня не знаешь!
Катарина. Мне явилось ужасное привидение.
Евбул. Несомненно, это был твой злой дух, он-то и гнал тебя в монастырь.
Катарина. Да, наверняка, это был ??????????? [171].
Евбул. Каков же он был с виду? Такой, каким его рисуют? Клюв крючком, рога, когти, как у гарпии, длиннущий хвост?
Катарина. Ты знай себе шутишь, а мне бы, право, лучше сквозь землю провалиться, чем увидать его снова.
Евбул. А твои увещательницы при этом были?
Катарина. Нет. И я ничего им не рассказывала, хоть они всячески допытывались, что со мною стряслось: они застали меня без памяти и без дыхания.
Евбул. Хочешь, скажу тебе, что это было?
Катарина. Скажи, если можешь.
Евбул. Твои приставницы тебя околдовали или, вернее, обморочили до потери рассудка. Но ты тем временем от задуманного не отступалась?
Катарина. Нимало. Ведь это, как все кругом говорили, случалось со многими, кто посвящал себя Христу, и если одолеть искусителя в первой схватке, дальше все будет спокойно.
Евбул. Как тебя провожали из дому?
Катарина. В полном уборе, с распущенными волосами — точь-в-точь, как невесту к жениху провожают.
Евбул
Катарина. Отвели меня в обитель средь бела дня, зевак сбежалось — уйма!
Евбул. Ох, и ловкие же комедианты! Как они умеют разыгрывать свои представления перед простым народишкой! И.сколько ты провела в этой святой девичьей обители?
Катарина. Меньше двух недель.
Евбул. Что, однако, повернуло твои мысли по-новому? Ты ведь была непреклонна!
Катарина. Что — не скажу, но только что-то очень важное. Через шесть дней я вызвала мать и умоляла, заклинала ее, чтобы меня оттуда забрали, если только не хотят моей смерти. Она возражала, твердила, что нужна выдержка. Тогда я вызвала отца. Он даже бранился, кричал, что насилу поборол свои чувства и чтобы теперь я, в свою очередь, поборола свои — не навлекала на себя позора, прыгая взад-
