вперед. Наконец, видя, что ничего не помогает, я объявила родителям, что исполню их желание и умру — раз они так велят, а умру я здесь непременно, и очень скоро. Услыхав такой ответ, они забрали меня домой.
Евбул. Хорошо, что ты успела прыгнуть назад, не связав себя вечным рабством. Но я еще не слышал, что переменило твое настроение так внезапно.
Катарина. Этого от меня не слышал никто, и ты не услышишь.
Евбул. Что, если я попробую догадаться?
Катарина. Не угадаешь — я уверена. А если б и угадал, я бы не подтвердила.
Евбул. Ах, ну тогда все понятно! А деньги, конечно, пропали.
Катарина. Больше сорока гульденов.
Евбул. Да, хорошо погуляли обжоры на свадьбе, нечего сказать! И все же бог с ними, с деньгами, лишь бы ты была невредима. Вперед слушайся добрых сонетов.
Катарина. Непременно! В другой раз рыбка в невод не зайдет.
?????????? [172] или супружество
Евлалия. Здравствуй, здравствуй, Ксантиппа! Как я по тебе соскучилась!
Ксантиппа. Здравствуй и ты, дорогая моя Евлалия. Как ты похорошела!
Евлалия. Славно же ты меня встречаешь — колкостью, насмешкою.
Ксантиппа. Нет, правда, так мне кажется.
Евлалия. Может, новое платье мне к лицу?
Ксантиппа. Ну, конечно! Давно не видала ничего краше! Сукно не иначе как английское.
Евлалия. Шерсть английская, а красили в Венеции.
Ксантиппа. Тоньше виссона! И цвет удивительно приятный — настоящий пурпур! От кого такой прекрасный подарок?
Евлалия. От кого ж еще принимать подарки замужней женщине, как не от собственного супруга?
Ксантиппа. Счастливица ты! Вот это муж так муж! А мне бы лучше быть за пнем дубовым, чем за моим Николаем!
Евлалия. Что ты говоришь? Так скоро — и уже нет согласия между вами?
Ксантиппа. И никогда не будет согласия с эдаким ослом! Видишь — я вся в лохмотьях, а ему хоть бы что! Клянусь, мне часто на люди выйти стыдно, когда я вижу, как одеты другие женщины, у которых мужья намного беднее моего.
Евлалия. Замужнюю женщину украшает не платье и не уборы, как учит святой апостол Петр (и как слыхала я недавно за проповедью), но чистота и скромность нравов, то есть украшения духовные. Шлюхи прихорашиваются ради многих глаз. Мы достаточно хороши, если нравимся одному лишь супругу.
Ксантиппа. Однако ж добрый этот супруг, с женою отчаянный скупец, усердно проматывает приданое, которого взял за мною немало.
Евлалия. А на что?
Ксантиппа. На что вздумает — пьянствует, распутничает, играет в кости.
Евлалия. Ужасно!
Ксантиппа. Да, но так оно и есть. Я все жду его, жду, а он возвращается далеко за полночь, пьяный, а потом храпит до утра, а нередко и всю постель облюет, а бывает — и того хуже.
Евлалия. Тс-с! Ведь ты себя порочишь, когда порочишь мужа!
Ксантиппа. Клянусь жизнью, я охотнее спала бы со свиньей, чем с таким мужем!
Евлалия. И ты, наверно, встречаешь его бранью?
Ксантиппа. Он того и стоит. Пусть помнит, что и не немая.
Евлалия. А что он в ответ?
Ксантиппа. Сперва отругивался очень свирепо — думал, что запугает меня своими бешеными криками.
Евлалия. А до побоев никогда не доходило?
Ксантиппа. Как-то раз оба до того распалились, что еще чуть-чуть — и подрались бы.
Евлалия. Что я слышу?!
Ксантиппа. Он размахивал дубинкой, неистово орал и грозился.
Евлалия. И ты не испугалась?
Ксантиппа. Наоборот! Я схватила табурет, и если б он хоть пальцем меня тронул, я б ему показала, что и я не безрукая!
Евлалия. Вот невиданный щит! Тебе не хватало только прялки наместо копья.
Ксантиппа. Он бы у меня понял, с кем дело имеет — с амазонкою!
Евлалия. Ах, милая Ксантиппа! Не так бы чадо…
Ксантиппа. А как? Ежели он не желает признавать меня за жену, не стану и я признавать его за мужа!
Евлалия. Но Павел учит, что жены должны покоряться своим мужьям с полным смирением. И Петр ставит нам в пример Сарру [173], которая супруга своего, Авраама, называла «господином».
Ксантиппа. Слыхала. Но тот же Павел учит, чтобы мужья любили своих жен, как Христос возлюбил свою невесту — Церковь. Пусть он помнит свои обязанности — я не забуду про свои.
Евлалия. Но когда уж зашло так далеко, что кому-то из двух необходимо уступить, — справедливо, Чтобы жена уступила мужу.
Ксантиппа. Если только вправе называться мужем тот, кто обращается со мною, как со служанкой.
Евлалия. Но скажи, милая Ксантиппа, после того случая он перестал грозиться побоями?
Ксантиппа. Перестал и несколько образумился, а не то получил бы как следует.
Евлалия. А ты ссориться с ним не перестала?
Ксантиппа. И не перестану.
Евлалия. Ну, а что же он теперь?
Ксантиппа. Что он? Когда спит, сонливец несчастный, когда хохочет без умолку, а когда схватит лютню о трех струнах и бренчит без конца, заглушая мои крики.
Евлалия. А тебя это раздражает?
Ксантиппа. До того, что и сказать невозможно. Иной раз едва удерживаюсь, чтоб не пустить руки в ход.
Евлалия. Милая Ксантиппа, разрешишь быть с тобою вполне откровенной?
Ксантиппа. Разрешаю.
Евлалия. И пусть откровенность будет взаимной. Этого требует наша дружба, завязавшаяся чуть ли не в колыбели.
Ксантиппа. Истинная правда! Никогда ни одна подруга не была мне дороже, чем ты.
Евлалия. Каков бы ни был твой супруг, подумай о том, что переменить на другого уже невозможно. В давние времена крайним средством против неисцелимых раздоров служил развод. Ныне это средство отнято и отменено. До последнего дня жизни ему быть твоим мужем, а тебе — его женою.
Ксантиппа. Будь он трижды проклят, тот, кто отнял у нас право разводиться!
Евлалия. Господь с тобой! Ведь это Христос так порешил! [174]
Ксантиппа. Что-то мне не верится.
Евлалия. Уверяю тебя! И теперь не остается ничего иного, как искать согласия, приспосабливаясь
