удачный пример того, что произошло с Кисленко.
– Да, дела, – после паузы сказал министр и, покряхтывая, натужно встал. Пошел по кабинету – медленно, чуть переваливаясь. Видно, шибко насиделся в кресле лайнера Канберра – Питер. – Как сажа бела…
Ламсдорф удрученно мотал головой.
Министр некоторое время прохаживался взад-вперед, то и дело пуская трубкой сизые облачка ароматного, медового дыма. Потом остановился передо мною. Я встал.
– Да сидите вы…
Тогда я позволил себе сидеть.
– Я-то сидеть не могу уже, право слово… Что вы дальше намерены делать?
– Ну, во-первых, проработка контактов Кисленко, как ни крутите, а это обязательная процедура. Мы об этом уже говорили. Во-вторых, я хочу попробовать задним числом выявить аналогичные преступления, ежели таковые бывали. Статистика – великая наука. Может, удастся набрести на что-то, даже закономерности какие-то выявить. И, в-третьих, есть еще одна придумка… на сладкое.
– Что такое? – спросил министр.
– Мне покоя не дает бред Кисленко. Он ведь чрезвычайно осмыслен, и, в сущности, описывает некую вполне конкретную картину. С кем-то он сражается, защищает какую-то женщину… с тем же рвением, с каким вы, Анатолий Феофилактович, ваших курских крестьян.
Ламсдорф листнул лежавший перед ним на столе экземпляр отчета, побежал глазами по строчкам.
– И дальше. Последние слова, которые произнес Кисленко в своей жизни.
– «Флаг, флаг выше. Пусть видят наш, красный», – вслух прочитал Ламсдорф. – Это?
– Да, это.
– Надо полагать, имеется в виду, что флаг красный? – уточнил министр.
– Надо полагать. У вас нет никаких ассоциаций?
– Признаться, нет.
– Я тоже пас, – сказал Ламсдорф. – Хотя это, конечно, зацепка. В справочнике Гагельстрема…
– Стоп-стоп, Иван Вольфович. Дело в том, что красная символика широко использовалась ранними коммунистами в ту пору, когда коммунизм – протокоммунизм, вернее – пытался в разных странах оспаривать властный контроль у исторически сложившихся административных структур. Это была дичь, конечно, хотя и обусловленная катастрофическими социальными подвижками второй четверти прошлого века… но, если бы это удалось – тут бы коммунизму и конец. Вскоре стало ясно: чем большее насилие пропагандирует учение или движение, тем больше преступного элемента втягивается в число его адептов, необратимо превращая всю конфессию в преступную банду, – ибо, чем более насилие возводится в ранг переустройства мира, тем более удобным средством для корыстного насилия учение или движение становится.
– Я где-то читал эту фразу…
– Еще бы, Иван Вольфович! На юрфаке-то должны были читать! «Что такое «друзья народа» и чем они угрожают народу», Владимир Ульянов. Храмовое имя – Ленин.
– Мне его стиль всегда казался тяжеловатым, – бледно улыбнулся Ламсдорф.
– От «Агни-йоги» тоже голова трещит, – обиделся я.
– К делу, господа, к делу! – нетерпеливо сказал министр.
– Я и говорю о деле, Анатолий Феофилактович. Под красным знаменем, например, геройски погибали на баррикадах лионские ткачи в восемьсот тридцать четвертом году – отнюдь не преступники, а простые, справедливые, доведенные до отчаяния нищетой труженики. Были и другие примеры. И вот. Может быть, возможно, не исключено, существует некая вероятность – что сохранилась некая герметическая секта, блюдущая учение коммунизма в первозданной дикости и совершенно уже выродившаяся… ну, что-то вроде ирландских фанатиков, еще в середине нашего века взрывавших на воздух лондонские магазины.
Министр задумчиво попыхивал трубочкой, так и стоя посреди кабинета, уперев одну руку в бок и хмурясь. Зато лицо Ламсдорфа просветлело:
– Как удачно, что государь поручил это дело вам!
– Хотелось бы думать, – проговорил я.
Министр вдруг двинулся вперед и, продолжая хмуриться, подошел ко мне вплотную. Я снова поднялся. Он взял меня за локоток.
– Буде так, могут открыться совершенно чудовищные тайны, – негромко и отрывисто сказал он. – Полковник, вы уверены?.. Вы готовы вести дело дальше – или вам, как коммунисту…
– Более, чем готов, – ответил я. – Это дело моей чести.
Еще секунду он пытливо смотрел мне в лицо, потом отошел к дивану и уселся, снова закинув ногу на ногу. Тогда и я сел.
– Что вы намеренны предпринять для проработки этой версии? – спросил он.
– Я намерен обратиться за консультацией непосредственно к шестому патриарху коммунистов России, – решительно ответил я.
Снова мои собеседники некоторое время молча переваривали эти слова. Потом Ламсдорф спросил:
– А это удобно?
– Это неизбежно. Если он и не знает ничего об этом – я склонен думать, что не знает, – то, по крайней мере, он лучше всех прочих в состоянии указать мне людей, которые могут что-либо знать. В патриаршестве существует отдел по связям с иностранными епархиями – чтобы его работники начали выдавать мне информацию, мне тоже потребуется поддержка патриарха. Кроме того, есть такая богатейшая вещь, как слухи и предания – и опять-таки мимо патриарха они не проходят.
– Что ж, разумно, – сказал министр. – Когда вы намерены отбыть в Симбирск?
– Надеюсь успеть нынче же. По крайности – первым утренним рейсом, в шесть сорок. Время дорого. Что-то мне подсказывает, что время дорого.
– Бог в помощь, Александр Львович, – сказал министр и, вынув из кармана «луковицу» часов, глянул на циферблат. Поднялся.
– Благодарю, Анатолий Феофилактович. Теперь у меня к вам тоже вопрос. Мне действовать как представителю МГБ, или просто как частному лицу, ищущему беседы члену конфессии?
Министр задумался, похоже – несколько с досадой. Видимо, вопрос ему показался прямым до бестактности – он хотел, чтобы я принял удобное для кабинета решение сам.
– Обратитесь лучше как частное лицо, – нехотя проговорил он после долгого, неловкого молчания. – Понимаете… пронюхают газетчики и пойдет волна – дескать, имперская спецслужба снова вмешивается в дела конфессий. Забурчит Синод, из Думы запросы посыплются. Их же хлебом не корми… Доказывай потом в пятидесятый раз, что ты не верблюд.
– Хорошо, Анатолий Феофилактович, я так и поступлю, – сказал я. Он резко вмял часы обратно в карман.
– До траурной церемонии осталось сорок минут, а мне еще надобно побриться и переодеться. Иван Вольфович, вы идете?
– Да, разумеется.
– Тогда встречаемся внизу. А вы, Александр Львович?
– Я выражу свои соболезнования погибшим форсированным ведением дела, – проговорил я.
3
Над заячьим островом утробно рокотали басы прощального салюта. Тоненько дребезжали стекла.
