– Не хватало еще, чтобы твоя жена тебя мне подкладывала.
Я почувствовал, что у меня дернулись желваки.
Ну, самоутверждайся, – сдержавшись, сказал я глухо.
– Сашенька, я уже лет пятнадцать этим не занимаюсь. Но в ваше супружеское ложе не лягу ни за что.
– Ложе, ложе! – я уже терял терпение. Единственное, на что мня еще хватало – это на то, чтобы не повышать голос. – Стася, при чем тут ложе! – и, уже откровенно глумясь, добавил: – Вот, можно на коврике!
Она поднялась.
– Какой тяжелый ты человек, – сказала она и пошла к двери. – Не провожай. А то ведь кругом враги.
Все мое раздражение отлетело сразу. Остались только страх за Стасю и тоска. Что же она делает? Она же доламывает все! Она этого хочет?
– Стася, а обед?! – нелепо крикнул я ей в спину, и дверь резко закрылась.
Я с яростью потряс головой. Дьявол, ничего не успел даже спросить. Как у нее с деньгами? Как со здоровьем? Как с публикациями, сдержал ли Квятковский слово? По телефону вроде говорили о какой-то подборке… Дьявол, дьявол, дьявол! Бред!
С чего же начали цапаться-то?
Когда я прикуривал четвертую сигарету от третьей, в дверь осторожно поскреблись. Я обернулся, как ужаленный. Неужели вернулась? Господи, хоть бы вернулась!
– Да! – громко сказал я, уже поняв, что это Лиза.
Она правильно рассчитала: если бы мы были в спальне, то просто не услышали бы.
И она бы снова ушла. Все зная наверняка.
Она явно не ожидала, что я отвечу. Только через несколько секунд после моего «да!» оживленно влетела в комнату, и задорная, гостеприимная улыбка на ее лице сразу сменилась растерянной.
– А где Станислава? Ой, дыму-то!.. – она почти подбежала ко мне. Глянула на розетку для варенья которую я превратил в пепельницу. – Святые угодники, четвертая! Да что случилось, Саша? На тебе лица нет!
– Все, Лизка, – сказал я, снова впихивая себе сигаретку в губы. Руки все еще дрожали. – Пляши. Одной козы – как не бывало.
– Вы что, поссорились? – с ужасом спросила она.
Я неловко размолотил окурок в розетке, среди вонючей трухи предыдущих, и кивнул. Лиза, прижав кулачок к подбородку, потрясенно замотала головой.
– У нее на шестой уже перевалило… тебе, может, опять под пули лезть… Ой, дураки, дураки, дураки…
И тут же, схватив меня за локоть, энергично заговорила:
– Саша, ты только не расстраивайся, не бери в голову. Это у нее просто период такой. Я, когда Поленьку ждала, тоже на тебя все время обижалась, из-за любого пустяка. Только виду не подавала. А она – другой человек, что ж тут сделаешь. Привыкла к свободе, к независимости. Она родит, и все постепенно уляжется, она ведь очень тебя любит, я-то знаю!
– Задурила она тебе голову, Лизка, – почти со злостью проговорил я. – Не верь ей. Просто с возрастом приперло. Решила родить абы от кого – ну, а тут как раз дурак попался. Никого она, кроме себя, не любит, и никогда не любила… Ну, так что у нас с обедом? Ты вкусный обед обещала!
Она испуганно всматривалась мне в лиц. Будто не узнавала. Будто у меня выросли рога и чертов пятак вместо носа.
– Вот теперь я совсем поняла, о чем ты ночью говорил…
– Да я много глупостей наговорил.
– Не надо так! – болезненно выкрикнула она. – Эта ночь – одна из самых счастливых в жизни у меня! Никогда может мы с тобой не были так близко… А говорил ты, что нельзя крушить живое. Потому что тогда ожесточаются и высыхают. Ты не становись таким, Саша, – она подняла руку и погладила меня по щеке. – До нее мне, в конце концов, извини, дела нет, но ты… лучше уж изменяй мне хоть каждый день, но таким не становись, потому что я тебя такого очень быстро разлюблю. И что я и Поля тогда станем делать?
Стокгольм
1
Теплоход крался по фьорду.
В желтом свете предосеннего северного заката тянулись назад лежащие в воде цвета неба острова. Крупные, покрытые лесом, или помельче, скалистые, украшенные одним-двумя деревьями и какой-нибудь почти обязательной избушкой под ними, или совсем лысые, или совсем небольшие, не крупнее Лягушек в Коктебельской бухте – просто валуны, высунувшие на воздух покатые, как шляпки грибов, розово-коричневые спины. На каждом из них хотелось посидеть – свесить ноги к воде и, коротко глядя на остывающий мир, в рассеянности размышлять обо всем и ни о чем. Глухо рокотали на малых оборотах дизеля, корабль мягко проминал зеркало поверхности, и за ним далеко-далеко тянулись по ясной, холодной глади медленно расходящиеся морщины. Красота была неописуемая, первозданная, хотя громадный город уже надвинулся – из-за леса на правом берегу тянулась в небо окольцованная игла телебашни, светились в настильном сиянии почти негреющего солнца разбросанные в темной зелени прибрежные виллы и особняки Лилла-Бартан, но все равно современное мощное судно казалось неуместным здесь, нужен был драккар. Пятнадцать лет назад один мой друг, писатель – с ним-то мы и попали впервые в эти края, он и познакомил нас со Стасей позапрошлым летом – сказал: «Теперь я понимаю Пер Гюнта. Здесь можно взять меч и молча выйти на двадцать лет. Здесь можно ждать двадцать лет». Я не очень понял тогда, что он имел ввиду, не понимаю и теперь, но сказано было красиво, и вокруг все было красиво – а между двумя красотами всегда можно найти связь, один найдет одну, другой – другую. Смертельно, до тоски хотелось показать все это Поле, Лизе и Стасе. Одну красоту – другой красоте. Вот и еще одна связь между красотами, уже моя, кроме меня, ее никто не поймет.
На нижних палубах суетились туристы, перебегая от борта к борту через широкую, как площадь, кормовую площадку, беззвучно для меня орудовали фотоаппаратами и видеокамерами, толкались в поисках свей идеальной точки зрения. Я стоял наверху, неподалеку от труб – они туго вибрировали и сдержано рычали. На шее у меня болтался полагающийся по легенде «Канон», но я про него забыл. Не хотелось дергаться. Кто смотрит через видоискатель – тот видит только фокус да ракурс, а мне хотелось видеть Стокгольм. Я люблю этот город.
Совсем уже неторопливо мы проползли мимо островка Каскель-Хольмен, где на тонкой мачте над краснокирпичным замком чуть полоскал давно уже навечно поднятый флаг – исторически его полагалось спускать, когда Швеция ведет войну, потом слегка взяли вправо. По левому борту открылся близкий, и продолжающий мерно наплывать изящный лепесток моста, разграничивающего залив Сальтшен и озеро Меларен – со стороны Старого города у въезда на мост высился строгий и гордый каменный Бергандотт, а дальше, за строениями рыцарского острова, похожими все, как одно, на дворцы, вывернув из-за высоких палубных надстроек судна, четко прорисовалась в напряженной желтизне небес ажурная башня Рыцарской
