– Прочти.
– Нет-нет. Не хочу сейчас, Ведь чем больше разжевываешь свое понимание, тем дальше уходишь от чужого. Зачем мне от тебя удаляться? Вот ты, рядом. Это не так уж часто бывает. Скоро опять усвищешь куда-нибудь, а тем временем я опубликую – тогда и прочтешь, – она поставила одну ногу на подоконник, обхватила ее руками. – Какой воздух чудесный идет снаружи, – глубоко вздохнула. – Мы еще погуляем перед ужином, правда? И из источника попьем.
– Обязательно. И перед ужином, и перед сном.
– Перед сном это особенно необходимо.
«…Немедленно вернуться в столицу…»
Я налил себе полный бокал и выпил, не отрываясь. Из бокала будоражаще пахло виноградниками, плавающими в солнечном океане.
– На аэродром ты ехал из дома?
– Дом… – солнечный океан хлынул в кровь. – Дом – это место, где можно не подлаживаться. Не контролировать слова. Быть усталым, когда устал, быть молчаливым, когда хочется молчать – и при этом не бояться, что обидишь. Не притворяться ни мгновения – ни жестом, ни взглядом…
– Так не бывает.
– Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома.
– А может, просто тебя никогда не было дома?
– Удачный апперкот.
– Саша, я не хотела обидеть! Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень хочу быть твоим домом… и мне кажется, у меня бы получилось. Но как подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в месяц, а в остальное время будешь в другом… а может, и в третьем – то тут, то там дома будут появляться и осыпаться с тебя, как листья, засыхающие от недостатка тебя… Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю. Капризничаю. Не слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если бы я вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил?
– Нет, конечно, – медленно сказал я.
– Нет? Правда нет? – голос у нее зазвенел, и осветилось лицо.
– Глупое слово – бросил. Гранату бросают… камень. А ты же – моя семья. Был бы с вами, сколько бы получалось. Но, видишь ли… уже переломленный. Потому что уже никогда не чувствовал бы себя порядочным человеком.
– А сейчас чувствуешь?
Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да, не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против мощного течения катерок, я отставил бокал подальше, в райской тишине резко ударило стекло.
– Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем горя – ты сама так говоришь…
– Да, конечно, да! То – что?
– То это имеет хоть какой-то смысл.
– Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша!
– А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько… он заслуживает.
– Мне ты тоже не всегда уделяешь столько внимания, сколько я заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая?
Стихия. Слова – не более, чем летящие по ветру листья. Если пришел ураган – листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит. Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет – они осядут. И дурак, нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить его: «Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!»
Значит, действительно честнее молчать, не пуская на ветер слов, и молча делать то что хочешь, просто стараясь по возможности не повредить при этом другим, тоже молча?
– Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь.
– Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на сердце – неужели тебе не будет хотя бы лестно?
Я только головой покачал.
– Натурально, если бы без ссор и дрязг – я бы ужасно гордился.
Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне.
– Против твоей воли я ничего никогда не сделаю.
Присев у меня в ногах, наклонилась. Завороженно смотрела, как я, вздрагивая, набухаю под ее взглядом – и сама безотчетно вздрагивала вслед за мною.
– Ну, вот, – сказала почти благоговейно, – ты снова меня хочешь.
Коснулась кончиками пальцев. Потом, встав надо мной на колени, коснулась грудью. Потом губами. Снова отстранилась, вглядываясь. Распущенные волосы свешивались почти до простыни.
– Он мне напоминает птенца какой-то хищной птицы. Требовательный и беззащитный. Чуть подрос – а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один – ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать к нему и кормить, кормить…
Подняла лицо. Глаза сияли.
– Я люблю тебя, Стася, – сказал я.
– Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на час, на сколько скажешь. Буду, буду, буду! – провела кончиками пальцев по полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам. – Хочешь сюда?
– Нет. Лучше подари самцу самку.
Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала на бок – только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку.
– Так?
3
К программе «Время» мы опоздали буквально на минуту. Когда, шкодливо досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную, Ираклий и Темрико уже сидели перед телевизором, и я сразу понял, что произошло нечто чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым.
– …В десять семнадцать по петербургскому времени, – мертвым голосом сообщал диктор. – Гравилет «Цесаревич» следовал с базы Тюратам, где великий князь Александр Петрович находился с инспекционной поездкой, в аэропорт «Пулково». Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о том, что имел место злой умысел…
– Боже! – вырвалось у княгинюшки.
Я помертвел. Я все осознал мгновенно – даже то, что ни спасения, ни отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее – она слушала, вытянув шею, как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен. Я достал из кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и показал ей табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в глаза.
– Это я получил днем, – сказал я. – Думал до завтра потянуть.
Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала.
– Спасибо за сегодня.
Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер. У меня за спиной Стася что-то объясняла хозяевам – я не слышал.
– Барышня, когда у вас ближайший рейс на Петербург? Двадцать два пятьдесят?
– Успеем, – отрывисто произнес Ираклий. – Докачу.
– Забронируйте одно место…
– Два! – отчаянно крикнула Стася.
Я растерянно обернулся к ней.
