Граф протянул к огню иззябшие ноги, а ее светлость, повернувшись к мужу спиной, собственноручно разлила поссет и поднесла ему чашу.
Он был поражен ее заботливостью – ведь до сих пор она старалась вести себя так, будто его вообще не существовало. Граф принял эту заботу как первый признак того, что сердце ее смягчается, и благодарно улыбнулся. И если он поблагодарил ее в чрезмерно выспренных выражениях и поклонился слишком подчеркнуто, то только потому, что, будучи человеком недалеким, не мог не продемонстрировать иронического своего отношения к данному акту, – был бы он поумнее, он бы понимал, что такое поведение отнюдь его не красит.
– Вы, наверное, продрогли, милорд, – спокойно заметила она, как бы поясняя свой поступок.
– Черт побери! Конечно! Но ваша забота согревает меня куда лучше, чем посеет.
Она сняла плащ и, не отвечая на его любезности, уселась к огню. Однако за столом, где им прислуживали лакей и дворецкий (личный повар предварительно попробовал и приправил все кушанья по вкусу господина), его светлость тщетно пытался втянуть ее светлость в беседу – на все она отвечала односложно. Да он и сам был не силен в светских беседах, а поскольку сказать ему особенно было нечего, разговор затих окончательно, и его светлость предался трапезе – он любил поесть.
Ночью его светлость мучился от переедания, и пришлось прибегнуть к помощи личного врача.
Ее светлость провела ночь, запершись в своей комнате, – в ногах у нее, на походной койке, спала камеристка Катерина и понятия не имела о беспокойствах, постигших его светлость.
Наутро его светлость оправился и решил пораньше двинуться в путь. День был морозным и солнечным, дороги замерзли, и им удалось преодолеть расстояние большее, чем накануне, – на ночлег они остановились уже в Букингеме. Там сон его светлости вновь был потревожен желудочными болями, и проведший ночь в его покоях врач вновь вынужден был применить свое искусство. Он даже осмелился указать его светлости на недопустимость переедания, однако граф уверил, что за ужином держал себя в рамках.
На третью ночь, которую они провели в Ковентри, его светлость мучился такими болями, что наутро – а им предстоял заключительный переезд – лицо его приобрело землистый оттенок, и выглядел он весьма плохо. Накануне ее светлость дала ему последнюю порцию порошка доктора Формена, и, вероятно, эта доля усилила действие двух предыдущих. Крейвен, личный врач графа, запретил больному продолжать путешествие – доктор клялся, что графу ни в коем случае нельзя покидать постель, не говоря уж о том, чтобы ехать верхом двадцать пять миль. Но его светлость и слушать ничего не хотел: он пообещал, что, живым или мертвым, но следующую ночь проведет только в Чартли.
Его поместили в карету к женщинам, но он был настолько слаб, что не протестовал и лежал спокойно.
До Чартли они добрались поздним вечером, и челядь, предупрежденная о прибытии хозяина и хозяйки, высыпала к воротам. Слуги украсили ворота вечнозелеными растениями, дабы те напоминали триумфальную арку, но его светлость не обратил внимания ни на украшения, ни на приветственные крики людей – он был по-настоящему болен. По длинной подъездной аллее карета проследовала к огромному мрачному особняку, окруженному обширным парком.
Вконец ослабевшего графа внесли в дом на руках. Графиня шла следом и уже не думала о дарованной ей судьбой отсрочке: она впервые задумалась о причинах, приведших его светлость в столь удручающее состояние. А не виноват ли в этом «жемчужный порошок» доктора Формена? Ведь в прошлый раз граф тоже заболел после того, как она дала ему лекарство от любви…
Глава XVIII
ЧАРТЛИАНСКАЯ КОМЕДИЯ
Здесь, в Чартли, с молодым графом Эссексом случилась та же неприятность, что и в Лондоне, только теперь рядом не было искусного доктора Майерна.
Ее светлость получила отсрочку на несколько недель – тоскливых, мучительных недель, в течение которых проблески надежды сменялись приступами отчаяния. Эти проблески рождала болезнь лорда Эссекса, однако ее светлость с ужасом размышляла о том, что, может быть, болезнь действительно вызвана порошком, хотя, когда она давала ему зелье, она ни о чем, кроме как об избавлении от отвратительной для нее страсти, и не думала.
И все же по мере того, как состояние графа под действием предписанных Крейвеном мер улучшалось, графиня впадала во все большее отчаяние.
Обо всем этом она писала Анне Тернер и доктору формену (эти письма дошли и до нас).
Она писала, что они не виделись с его светлостью с того момента, как он заболел, но она очень опасается того, что может случиться по выздоровлении. Эти опасения, как мы вправе предположить, были вполне обоснованными: она боялась, что предписанные доктором Крейвеном лекарства, подобно лекарствам Майерна, разрушат действие магического порошка. Она умоляла Формена прислать очередную порцию – ведь зелье может понадобиться вновь; она умоляла колдуна снова прибегнуть к магическим силам, дабы сохранить любовь Рочестера («Пусть милорд всегда будет со мною!»).
Сердце юной графини страдало вдвойне: она боялась, что ею будет обладать ненавистный человек, и страшилась потерять любимого.
К марту, когда первые солнечные лучи разогнали остатки зимы и в Чартли-парке набухли первые почки, лорд Эссекс оправился от болезни и вновь воспылал страстью. И для ее светлости наступило время самых тяжелых испытаний. Она истратила на чары, заклинания и зелье целое состояние. Однако страшный миг настал, и вооружена она была лишь своей сильной волей, умом и железной решимостью, которую черпала в любви к Рочестеру.
Было солнечное утро. Графиня вместе с камеристкой находилась в комнате с балконом – она превратила ее в свой будуар. Граф вошел без объявления и повелительным тоном отослал служанку.
Он снова потерял несколько фунтов веса, однако был по-прежнему крепок телом, причем жестокое выражение его лица лишь подчеркивалось пуритански строгим нарядом, ибо в душе он был ярым пуританином.
Граф явился с твердым намерением поухаживать за ее светлостью, он решил завоевать ее лаской, поскольку хорошо помнил притчу о солнце, ветре и путешественнике: домашний учитель, несмотря на упорное сопротивление его светлости всякого рода учению, все же сумел в свое время вдолбить ее в упрямую голову (терпеливый педагог, пытаясь пояснить благородному недорослю философию жизни, читал ее каждый день).
При его появлении она встала и продолжала стоять, побледнев и затаив дыхание. Он же предложил ей сесть и, лично подтащив для себя кресло, показал пример. Темные глаза с восхищением разглядывали хрупкую фигурку в платье цвета опавших листьев с золотыми кружевами. Она вздрогнула под настойчивым взглядом, оскорбительным для ее скромности.
– Уверен, мадам, – объявил он, – что вы рады моему выздоровлению.
Она уже однажды слышала от него такое вступление и почти что повторила свой прошлый ответ:
– Милорд, это будет зависеть от того, что ваше доброе здравие для меня означает.
Такой ответ не охладил, а только раззадорил его. Как все эгоисты, лорд Эссекс считал, что все окружающие должны при его появлении чуть не прыгать от счастья, а поскольку он не отличался глубиной ума, то, не получив должного приема, впал в агрессивное состояние духа.
– Мое дальнейшее поведение, мадам, целиком зависит от вас. – И тон, и решительный жест, которым он сопроводил эти слова, не оставляли для нее никаких надежд. «Господи, – подумала она, – хоть бы он не размахивал руками!» Каждый жест выдавал человека упрямого, раздражительного и крайне неуклюжего.
– Мои желания, милорд, нисколько не изменились с того времени, когда я впервые вам их открыла. Он нахмурился:
– Однако изменились обстоятельства, а обстоятельства все же накладывают свой отпечаток на
