Он исчез. Я не видел, как он уходил, но знал, что его больше нет. Ниоткуда пронесся холодный порыв ветра, и черная пустота сменилась серостью, которая превратилась в ничто, и вот я снова стою в заброшенном саду, возле курятника, глядя на опустевшую яблоню.
На землю спустились сумерки, в какую-то минуту автоматически включились прожектора и усадьба превратилась в кричащий кошмар, со стражами в униформе, тяжело ступающими вдоль забора туда и назад. Но эти несколько мгновений темноты были мне нужны, они были милосердны, я ждал их.
Когда вспыхнул свет, я повернулся и направился к зданию офиса. Я боялся, что буду пошатываться, но нет. Я шел связанно, прямо, как сломанная игрушка. Хайрама нигде не было, и Боусера тоже. Более чем вероятно, что он где-то охотился на сурков, хотя для этого было немножко поздно. Обычно они уходили в поход вскоре после заката.
Я вошел в офис. Увидев меня, они прекратили разговор и сидели, выжидательно глядя на меня.
— Ну? — спросила Райла.
— Кошарик ушел, — ответил я.
Бен одним махом вскочил на ноги.
— Ушел? — закричал он. — Куда это он ушел?
— Он отправился домой, — сказал я. — Он хотел попрощаться. Это все, чего он хотел: попрощаться.
— Разве ты не мог остановить его?
— Бен, не было никакой возможности остановить его. Он вырос, понимаешь ли. Время его ученичества прошло.
— Минуточку, — сказал Куртни, пытаясь быть спокойным. — Он вернется, не правда ли?
— Нет, — ответил я. — Он изменился. Превратился во что-то еще.
Бен грохнул кулаком по столу.
— Что за проклятый сегодня день! Когда нас оставила удача? Я скажу вам, когда. На притоке…
— Не так резко, — Куртни пытался остановить его. — Давайте не будем слишком грубы. Давайте оставим себе другие пути. Что-то, возможно, у нас осталось. Попробуем спасти хоть что-нибудь.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Бен. — Ты и твои разговоры, законник…
— Мы можем спасти то, что имеем уже, — ответил Куртни. — Контракт с Сафари, а это два миллиона в год.
— Но миоцен? Как же быть с миоценом?
— Не миоцен, Бен. Мастодония.
Райла закричала:
— Не Мастодония! Я не пущу их в Мастодонию! Они запакостят ее. Мастодония Эйсы и моя!
— Но раз Кошарик исчез, дорог во времени больше нет и не будет, — сказал Куртни, и голос его был резким и холодным. — Вы должны пустить их в Мастодонию, или не получите ничего вообще.
Он обратился ко мне:
— Ты уверен, что Кошарик исчез и не вернется?
— Уверен.
— И других дорог во времени не будет?
— Нет, — ответил я, — их больше не будет.
— Ты вполне уверен?
— Безусловно, — сказал я. — Почему, черт побери, я должен тебе лгать? Может быть, ты еще думаешь, что это шутка? Говорю тебе, нет. И скажу кое-что еще. Вы никогда не отправите никого в Мастодонию. Я уже объяснил это однажды. Расстояние до исторических времен недостаточно. Во время Мастодонии были люди. Охотники на мамонтов в Испании. Сколотые кремни во Франции.
— Ты сумасшедший! — взревел Бен. — Ты собираешься потерять то немногое, что мы имеем…
— Да, во имя господа! — заорал я. — Потерять все это! Черт с двумя миллионами! Черт с правительством и бунтовщиками!
— И черт с нами? — спросил Куртни мягко, слишком мягко.
— Да, — продолжал я, — и черт с вами. Отправив эти толпы в Мастодонию, мы рискуем сокрушить все, что имеем сейчас, всю человеческую расу, живущую на Земле сегодня.
— А ты знаешь, он прав, — тихо сказала Райла. — Он прав в одном, я в
— другом. Мастодония принадлежит нам двоим, и никто другой не попадет туда. Сейчас ясно, что мы не должны запачкать ее. И вот что еще…
Я не стал ждать, чтобы услышать, что она еще собирается сказать, я повернулся и вывалился за дверь. Я прошел через холл, едва ли соображая, куда иду, а потом через переднюю дверь к воротам. Часовому у ворот я сказал: «Пропустите меня», и он посторонился.
Сумерки сгустились, была почти ночь. Я различал только неясные контуры деревьев за дорогой, которая вела к Уиллоу-Бенду. Большая автостоянка Бена была пуста, и я двинулся к ней. Я не знал, куда иду, и это меня не интересовало. Я хотел только одного — убраться подальше.
Потому что я знал — что бы мы с Райлой ни делали и не говорили, мы должны будем потерять все. Под давлением того, что уже было сделано, мы будем вынуждены впустить все эти орды в Мастодонию. И больше всего мне причиняло боль, что Бен и Куртни были среди тех, кто оказывал на нас давление.
Я дошел до стоянки и обернулся. Темный в сияющем свете, стоял забор. Я не видел его снаружи с тех пор, когда вернулся домой из Европы, но тогда было на что посмотреть и кроме забора — толпы народа, новая автостоянка, киоск с сосисками, люди, которые продавали баллончики — так что я едва разглядел забор. Но теперь я увидел его во всей его гротескности и чужеродности, и это заставило меня припомнить, как это было раньше, когда здесь еще не было никакого забора. Стоя там, я ощущал потерянность и одиночество того, кто потерял свой дом — не только старую ферму, но и Мастодонию тоже. Потому что я знал, что потеря Мастодонии — вопрос времени. И с ней вместе исчезнет дом из камня со многими каминами, который планировала строить Райла и о котором мы проговорили так много ночей.
Райла, думал я, Райла, девка, которая так хотела быть богатой — и вот совсем недавно она без малейшего колебания сделала выбор между двумя миллионами в год и Мастодонией.
«Ты — обманщица, — мысленно говорил я ей. — Это все была поза, паршивая сторона твоего бизнеса. Когда все подошло к последней черте, ты отбросила позу и сделала свой выбор. Неважно, как все это созрело, и ты все еще была той девушкой, которую я любил давно, на раскопках на Среднем Востоке, девушка, чье лицо всегда было грязно, потому что ты обтирала свой загорелый зудящий носик пыльной рукой».
Миоцен, думал я. Почему мы не можем попасть в миоцен? Почему я не догадался попросить Кошарика сделать туда дорогу? Несколько дней назад, так, чтобы она была готова, когда в ней появится нужда? Если бы у нас был миоцен, пусть бы Кошарик ушел, мы бы сохранили Мастодонию.
А Кошарик? Теперь он только воспоминание. Больше нет улыбки на дереве. Наконец он узнал, что он такое и чем станет.
Кошарик, сказал я ему, давний старый друг. Я желаю тебе всего хорошего. Для меня больно потерять тебя.
И с этой мыслью мне показалось, что я с ним еще раз, что я снова стал одно с ним, как это много раз бывало раньше, когда он брал меня внутрь себя, чтобы я видел то, что видит он, знал то, что он знает.
Знать то, что он знает.
Знать, даже если я не полностью понимаю их, вещи, которые он никогда мне не рассказывал. Осознавать, даже если я не могу их понять, вещи, которые он мне показал.
Например, уравнения времени.
Внезапно, при мысли о них, уравнения времени оказались здесь опять, в точности такие, какими он показал их мне, и глядя на них его глазами, внутри его, я ясно увидел, как соединить их вместе и как они могут быть использованы.
Миоцен, подумал я, двадцать пять миллионов лет назад — и уравнения слились вместе, и я сделал все остальное, что нужно — и построил дорогу во времени.
Я отступил от него, и он ушел прочь. Я больше не был его частью, не видел сквозь его глаза. И
