пахло.
Я знала, как это называется – сексуальная неудовлетворённость, когда взрослая женщина пускается в фантазии, где присутствует вот такой ребёнок. Держи себя в руках, педофилка!
Значит, всё-таки мне нужны мужчины, значит, мне нужно ощущать рядом с собой кого-то брутально-мужественного. Решено – вернусь в Москву и плотно этим займусь. Открою в электронной почте письма от женихов, что рекомендовала мне прочитать Настя. Конечно, не очень хочется – но надо, надо…
Стыдно в этом признаться, но при всех своих презрительных высказываниях в адрес мужчин, при том, что я их часто обсмеиваю и с удовольствием в каком-нибудь споре сажаю в лужу, где им глупо, неуютно, а потому злобно по отношению ко мне – так вот при всём этом я их очень люблю. Не говоря о том, что я обожаю, когда они проявляют в своих поступках то славное качество, которое называется мужественным благородством; я люблю игру их ума, ход мыслей, который у меня идёт обычно в другую сторону, по женскому варианту, люблю удивляться и восхищаться странной мужской логике, с огромным интересом слежу за их поведением – за поведением достойных мужчин, разумеется. Что вытворяют мелкие, мерзкие, слабые, подлые, хитрые, самовлюблённые, пустоголовые или с неустойчивой психикой мужичонки – стараюсь не замечать. Но которые умные, сильные и великодушные – ой… Замечаю и тащусь. А любоваться! Сколько я могу любоваться красавцами! Не выношу культуристов с толстыми ляжками, из-за которых у них походка в раскорячку, с бычьими шеями и перекачанными руками – которых можно только в повозку впрягать и ездить на них кирпичи продавать. А которые «в меру», которые не упиваются собственным совершенством, не выставляют напоказ свою красоту и не поигрывают мышцами, ненавязчиво пытаясь привлечь к себе внимание, – у меня прямо сердце заходится от одного только созерцания их. Обожаю, когда у человека мощный переход от шеи к плечу и сильной руке – это меня наводит на мысль, что именно в этом заключено всё величие мира. Рука, она ведь и есть рука, главное продолжение мозга. Прыгает в экране телевизора весёлый Джеки Чан, даже не раздевшись, а так, в маечке – я некоторые его ракурсы по много раз перекручиваю и пересматриваю: ну до чего ж красив! Ведь он своими мышцами не специально оброс, тягая железо, а потому что они все у него участвуют в процессе – поди так кто ещё поскачи с подвыподвертом! Ой, да сколько их в кино и журналах – воплощения функциональной мужественности… И я всё смотрю, смотрю, восхищаюсь. Да иногда и в реале попадаются восхитительные – я ими тоже исподтишка любуюсь. Женщин красивых я, кстати, тоже обожаю рассматривать, но с прикладным интересом: какое у них там лицо и тело, во что одето, как накрашено, на кого из красавиц можно равняться, какую они демонстрируют тенденцию. Если сравнить по времени, кого я больше созерцаю, то женщины, кстати, выиграют – их в журналах больше, интересующие меня наряды они демонстрируют чаще. А глянцевые ребята-манекенщики мне не нравятся почти никогда, я даже на их телах взгляд не задерживаю – если лица к этим телам приставлены глупые. А так почему-то чаще всего происходит. У артистов процент подобного несочетания почти равен нулю. Следят за ними. Это хорошо… Да, лица. Какие же они у мужиков бывают прекрасные! Глаза – это самое зеркало души, взгляд – выражение характера. Опять если взять тех же артистов – могу по сто раз эпизод фильма прокручивать, когда одним только взглядом (да, только взглядом, но каким!) пресекает суетливую борзость своего нахального обидчика прекрасный русский Арап Петра Великого, которого тот собирался женить. Вот это взгляд, вот это мужчина!
В общем, вот такая я озабоченная маньячка, обожаю «квадратики» на мужских гладких торсах, захожусь в восторге от сильных плеч и рук в функциональных мышцах, достраиваю парню благородный сильный характер, если вижу его спокойно-мужественное лицо. Так и провожу время. Хочу того, чего получить не могу. Да ничего я и не хочу – просто так смотрю, и всё…
К счастью, мне не дали расстроиться и начать переживать по этому поводу – ребята, которых мы обогнали, наконец-то подошли. И прервали мои раздумья по поводу безответной любви к красивым мужчинам.
Они направлялись на дискотеку в соседнее село. И позвали нас с Глебом.
– Клёвый у тебя костюмчик! – заценил один из них, дёрнув замком новой Глебовой куртки. – Ну ты ваще, Глеб, модный!
– Девушка подарила? – поинтересовался второй.
– Твоя девушка? Познакомь, Глеб! – гаркнул третий, изрядно поддатый. Первые двое, кстати, ничего, держались. А этот что-то расквасился и не мог стоять ровно, всё выписывал ногами восьмёрки. Даже Бекеша от него презрительно шарахнулся.
Ну надо же – в темноте, а заметили вещь. Тоже мне – деревня. Получше некоторых разбираются. Мне стало очень гордо.
Стесняясь, Глеб нас познакомил. Ребята ещё более активно звали нас с собой. Но какой клуб! Это в темноте я им «девушка», а так, даже в призрачном свете дискотеки – они столько не выпьют, чтобы признать меня адекватной девушкой Глеба, и потому тут же его засмеют. Лучше сохранить дымку таинственности – Глеб крутой, Глеб с девушкой, это все видели. А то, что в темноте и особо не разглядели – это уже никого не волнует. Девушка есть. Глеб не хуже других.
В подтверждение того, что не хочу на дискотеку, я схватила Бека за повод и крикнула ребятам: «Пока!» Глеб двинулся за мной. Так мы и шли к нашей ферме. Разговаривали. Кривые Глебовы «з» и «с», деревенское комическое «х» вместо «г» продолжали меня раздражать, но уже как-то по-другому, по- домашнему. Как будто это был мой глупый родственник, давно привычный со своим коверканьем нормальной речи, а потому милый и заслуживающий того, чтобы ему со временем наняли логопеда. А пока простили этот маленький дефектик.
Про что рассказывал Глеб? Про то, как мощно в этом августе падали почему-то звёзды – ему казалось, что вот теперь-то, когда никто не ждёт, Конец Света и наступит. Почему? Потому что Пояс астероидов сильно приблизился (раз звёзды такие здоровенные) – и всё, таким образом, в небесах изменилось. Правда, Глеб, глядя на эти огромные, размером со средний арбуз, звёзды, медленно и с чётким тормозным путём падающие с неба, успел загадать кучу желаний. И теперь ждёт, когда они сбудутся. Раньше, между прочим, когда падающие звёзды были мелкими, быстрыми и редкими, Глеб ничего загадать он не успевал. А теперь вот…
Я пыталась дать этому объяснение – наверняка над их местностью образовалось тогда нечто вроде линзы. Вот звёзды и увеличились в размерах. Но это я на ходу придумала, а как уж там на самом деле, естественно, не знала. Глеб мне, кажется, не поверил. Ладно.
Ещё он рассказывал, как сдавал на права – в районном центре, как на ходу выучил дорожные знаки, многие из которых никогда в жизни ему не попадались. Как сидел за компьютером, до этого виденным лишь в открытую дверь кабинета директора школы. И как его хвалили – и инструктор по вождению, и гаишник-теоретик.
– Значит, у тебя есть права? – я удивилась. Девять классов образования – а какой смышлёный.
– Ага. Как только восемнадцать лет исполнится, буду ездить. Я хорошо вожу. Скоро куплю машину, Сашка-Черныш продаёт. – В голосе Глеба слышались смешные мужские нотки похвальбы. Он явно хотел казаться старше и значительнее. Только зачем? Он и так хороший. Но на машине он девчонкам, конечно, больше будет нравиться, чем на Бекеше или на велосипеде.
Ещё мы останавливались и слушали, как ворочается поле. Это Глеб предложил. Оказывается, в осеннюю безлунную ночь можно услышать, как поле переворачивается со спины на живот. Всё лето оно на спине лежит, а тут вот решает перевернуться. Увидеть это нельзя – поле чувствует и замирает, выжидая. Но если затаишься и будешь стоять, не двигаясь, сквозь левое ухо в правое влетит тебе тяжкий-тяжкий вздох, толкнёт в лицо поднявшимся от земли воздухом. У-у-х. Оно – поле. Повернулось, греет под серебряным звёздным светом натруженную спину, на которой оно лежало, сохраняя урожай. А теперь и повернуться можно – перед долгим зимним сном. Весной, незадолго до того, как сойдёт последний снег, оно тоже вертится – и тогда можно прийти и увидеть всякие рытвины, разломы. Переворачивалось, значит. Оно любое ворочается, что вспаханное, что заброшенное. Но вспаханному вроде как легче. И приятнее – потому что есть мотивация.
Я слушала. И услышала – да! И это не Бек фыркал, отгоняя от своего рта грязь и невкусные былинки. Он, кстати, тоже замер и тоже, видно, прислушивался. Правда, как будто кто-то огромный – больше, чем мегабогатырь Святогор, которого даже земля не держала, с боку на бок с трудом переворачивался. Поле. Устало. Засыпает. Ну надо же!..
Странные вещи знает Глеб. Я такого никогда не слышала.
А грибы! Оказывается, они с матерью собирают все подряд грибы! Мы, кроме белых, подосиновиков-подберёзовиков, опят и лисичек, больше ничего не рвали, боясь отравиться. А они – и говорушки, и чернушки, и подгрузди какие-то, и молоканки, и волнушки, и рыжики с маслятами (которых мы с родителями тоже, кстати, не против бы насобирать, однако какие они из себя, мы видели только в книжке, и потому не рискуем понапрасну). Всё собирают. Глеб перечислил мне те грибы, которые смог вспомнить с ходу. Я считала – получилось сорок восемь наименований. На подходе к ферме он вспомнил ещё рогатики, поддубники и рядовки. Пятьдесят один. Убиться веником.
На ужин мы жарили картошку – вкусную, на свежих шкварках. Это в деревне резали поросёнка, топили шкварки, Глебу досталась большая банка.
Мои разносолы, которые я в качестве подарков пёрла из Москвы, казались мне так себе по сравнению с грибами-валуями, которыми угощал меня Глеб. Валуи. Я о таких даже ни разу не слышала. Французское какое-то слово. Валуа. Хотя, скорее всего, называются они так от того, что все их валяют – и никто, всерьёз не воспринимая, не собирает. Присмотревшись, я, конечно, узнала их – этакие кругляки, натуральные маленькие жёлтые булочки. Сколько я их в лесу наподдавала – потому что они росли везде, вечно на глаза попадались, а ценные белые грибы обычно фиг найдёшь. Поэтому наряду с мухоморами эти самые валуи от меня сапогом по морде и получали. Валуи. Валяла я их безжалостно.
А до чего вкусные-то! Ни на что не похожи. Маринованные. Крепкие. Хрустят. Идеально держат форму: какими росли из земли – скруглённая внутрь шляпка, такими и остались. Я почти всю банку съела.
А Глеб прямо без хлеба и масла уписывал красную рыбу. Растущему организму нужен белок. Ешь, умница!
Уснула я неожиданно быстро – только почистила зубы, протёрла лосьоном лицо, намазалась кремом, брык под одеяло.
И проснулась от того, что Глеб осторожно трогал меня за плечо: вставай, типа, утро. У меня от этого аж сердце заколотилось часто – часто, и голова закружилась.
Вру я, конечно – ничего не от того, что Глеб меня за плечо подержал, сердце застучало. У меня обычно всегда так, когда я рано просыпаюсь, сердце молотит как бешеное. И слабость. Богема, о-о, я создана для богемы. В обед подниматься, по ночам зажигать. А прозябаю в конторе. Да, мне повезло, конечно, я не такой, как все, да, это я – я работаю в офисе…
Да-да, с утра я способна на бред. Интересно, это я вслух исполнила или всё-таки в уме? Это в прошлую свою бытность здесь я спала сколько хотела, и потому утреннюю меня Глеб не видел. А с утра я кошмарна. И подняться не в состоянии. Кому нужна такая жена? Которая не может проснуться пораньше, в страстном порыве метнуться на кухню и поднести отправляющемуся на работу добытчику денег завтрак, погладить галстук и зашнуровать ботинки. Позор мне. Позор мне утром.
Но… Я всю неделю вставала рано, чтобы успеть на работу к десяти. Неужели я не заслуживаю отдыха?..
– Можно я посплю?
