лови свой последний момент!).
Не потому даже, что я боялась Глебу судьбу испортить. Вон у них в деревне сколько народу – его ровесников, уже переженилось. И поразвелось, всяко бывает. Жизнь, всё нормально.
И уж конечно, не потому, что мне, как настоящему оборотню, жителю двух миров, настоящему Божьему чуду было этого теперь совсем не надо! Надо, ещё как надо!
Ну вот ведь… Как глубока, черна и безмерна была моя тоска, как ужасны страдания от одиночества и безвыходности, негативны мысли о себе и о будущем, так светла и прекрасна была моя радость! У меня, видимо, ничего не бывает слегка, нормально, в меру – я сейчас была счастлива АБСОЛЮТНО. Ну и хорошо, наверное, что я не знаю ни в чём меры – тем шире и безграничнее моя радость от ощущения счастья.
Так чего ж я сейчас? Зачем пытаюсь это всё перебить?
Да мысль мне пришла. Новая. Обожгла даже. Вот какая мощная мысль.
– Не будем об этом говорить? Никогда? – переспросил Глеб. – Но почему? Всё-таки я тебе не…
– Нет! Ты мне нормально! Но… Глеб, ты же ведь понимаешь, что в этом случае жена у тебя будет – оборотень?
Я оглянулась – люди если мой вопль и слышали, то серьёзно к этой проблеме не отнеслись. Может, мы – ролевики?
– Ну, а у кого ж ещё? – пожал плечами Глеб. На его лице было выражение «само собой разумеется». – Или ты… кому-то ещё показывалась? Ну, что летаешь?
Я улыбнулась. Ревнивый. Надо же.
– Нет. Никому.
– Хорошо, – улыбнулся и Глеб. – Мне так нравится, что ты такая!
И мне нравилось, что ему нравится. Но то ли моё мученическое сознание не давало всему разрешиться по-простому, то ли во всём этом была какая-то своя правда.
– Ты какое-то время подумай, – сказала я. – А потом, если не передумаешь, предложи ещё раз, ладно? Если не предложишь, я всё и так пойму.
Если бы Глеб сказал: «Я буду каждый день предлагать!» – это было бы ужасно фальшиво. Но он не стал так говорить.
– Я тебя полюбил, когда ты была ещё не летучая. – Это Глеб заявил, когда мы уже сидели на ферме в его каморке и смотрели в открытую дверцу печки, где дружно горели дрова. – Ну, то есть, когда я ещё об этом не знал.
– А я тебя после.
– Я знаю.
– Да?
– Да.
– И когда?
– Когда мы в лист смотрелись, – ответил Глеб вполне серьёзно.
– В какой лист?
– В берёзовый.
В лист? Думал, в кофте розовой, а это пень берёзовый… А тут лист. Я помню зал, где Лист играл с листа… Нет, я ничего не понимала, что за лист. Вернее, тот вечер, когда у меня вдруг в голове перещёлкнуло и на Глеба замкнуло, я хорошо помню – все эпизоды и переливы моих мыслей и ощущений. Но лист-то тут при чём?
– Если посмотреться в лист-зеркальце под Казанскую, ну, вдвоём, то будет любовь, – объяснил Глеб. – А у меня ведь день рождения как раз на Казанскую.
Да, день рождения… Вечером перед этим мы птиц обсуждали магических. Я летала как безумная без очков. Вообще, кстати, да, был какой-то листик. Ой… Был. И Глеб на меня так как-то странно покосился.
– Ты хочешь сказать, что это народные приметы, магия какая-то? – удивилась я. Потому что, скажем так, осознание, что к Глебу я как-то не так отношусь, пришло ко мне – совершенно точно! – хоть и в этот вечер, но до всяких листиков.
– Ну… Народные приметы, да… – Глеб как-то прям растерялся. – Я думал, ты знаешь. Вот и посмотрелся специально. Я и то про это случайно вспомнил, когда ты дала лист этот замёрзший. Но сразу понял, что ты ко мне, наверное, тоже… хорошо относишься.
Мне стало как-то так по-доброму смешно. С одной стороны – детский сад, штаны на лямках. А с другой… Я не думала, что мужчины тоже во всякие приметы верят. Красивая, конечно, история. Кто бы рассказал, я бы обсмеяла. А сейчас фиг – это всё моя сказка! А я что, не народные приметы? В смысле ещё тот фольклорный персонаж. Поэтому у меня всё и должно так быть. С приметами и обрядами. А что – очень даже интересно.
В малюсеньком жилище было замечательно. И ёлка, и игрушки на ней, и «дождика» везде понавешано. А по окну протянута – ну да, она самая! – старинная такая штука «канитель»! Пушисто порезанная фольга на нитке. Порванная во многих местах, потемневшая, свалявшаяся и приплюснутая. Где её Глеб только взял? Тоже, я думаю, из бабкиных запасов, как и панталоны.
Мы рассматривали игрушки. Глеб про них рассказывал. «Канитель» правда ещё бабкиного детства оказалась. Как и Глебов любимый бумажно-ватный зайчик, беленький, старенький, с носиком, хороший такой.
Я испытывала то самое распирающее душу счастье, от которого – чуть меня ещё сильнее обрадуй! – и брызнут из глаз горячие слёзы восторга. Может, кем- то счастье по-другому ощущается, но у меня так. От этого восторга я задыхалась, обмирала и находилась на грани потери сознания – но при этом оставалась умиротворённой. И такой довольной, что, наверное, сияла как серебряный самовар.
Нет, я, это я хотела сказать, что от него невозможно оторваться! Что это я его уж-ж-асно люблю, что это мне так повезло. Но Глеб опередил меня. От других мужчин я слышала слова и поживописнее, фразы повитиеватее. Но такого, чтобы от этих простых слов, от в общем-то незамысловатых действий и обыкновенных, но яростно-восхищённых объятий так замыкало, так наполняло восторгом – такого не было никогда. Настолько подходящего мне – и так сильно почему-то полюбленного мною мужчины – у меня не было тоже. Может, я действительно стала частью природы – и поэтому всё так мощно, всё так по-другому ощущаю… Я чувствовала, что вот теперь-то точно являюсь сама собой, не притворяюсь, не стесняюсь и не выделываюсь. Это-то и было дивно, это и было сияющее счастье.
Нет, сначала Глеб почти ничего не говорил. Да и я тоже.
Но когда сказал, опередив меня, я почему-то подумала о гармонии. Посмотрела на серенькую зарю за окном. Обняла Глеба, подула ему в глаза, попросила, чтобы он поскорее и послаще уснул – до его подъёма оставалось просто чуточку времени.
Это было так удобно – спать обнявшись. Никогда и ни с кем это не получалось. Глеб, маленькое счастье, – спал тихо и спокойно. Молодой и здоровый, он не храпел, не метался и не пинался. Я смотрела на Глеба. Так красиво, наверно, спали только боги и герои. Хотя нет – ещё, видимо, настоящие мужчины.
И я окончательно приняла решение. Приняла – и уснула нежным радостным сном.
Пискнул мобильный телефон. Пробудился Глеб – тут же вскочила и я. Глебу нужно было идти к коровам, а после к лошадям. Их жизнедеятельность не прекращалась, уборка и кормёжка требовались, несмотря ни на какие человеческие выходные.
Его не хотелось отпускать, ну просто совсем никак не хотелось! Такое чудесное – и такое
…А летать? – оказавшись на улице и глянув в небо, подумала вдруг я. А умею ли я теперь летать? А вдруг за то, что у меня теперь есть любовь, это умение у меня отнимут?! Два счастья в одни руки – это слишком…
Паралич – это, наверное, как у меня сейчас. Ни дёрнуться, ни пошевелиться я не могла. И даже вспомнить, как это делается, не получалось. Только мысли – одни лишь мысли в моей голове проворачивались. Что дороже? Чем можно пожертвовать? Отказаться от полётов в пользу любви, любовь важнее? А если Глеб разлюбит меня, нелетучую?..
Сократить любовь Глеба, продолжать жить независимым летучим оборотнем? Но если я Глеба потеряю, то моё горе уже не сравнится со страданиями от одиночества. Мне не захочется ни летать, ни жить… Что мне небо без Глеба?
Был один способ проверить это.
Скованная смертельным ужасом, неловкая, неуклюжая, я взгромоздилась на загородку. Давно с такой охотой я не падала лицом вниз, на утоптанную дорогу.
Всё осталось при мне. Раскидав по снегу очки и одежду, я, роняя счастливые слёзы, рванула в небо.
Летаю.
А вот и Глеб. Он меня зовёт. Он меня поймал. Он меня любит.
Новогодняя раздача подарков мне продолжалась. Или просто – напросто касса, в которой мне придётся за всё это сияющее счастье расплачиваться, где-то там дальше? Да и чем за всё это можно расплатиться?
Мы не расставались. Я таскалась за Глебом целыми днями. Но лавочка всё-таки закрылась – прошли праздники, и мне завтра уже надо было на работу.
И вот я делаю последний круг в безлунном небе над тёмным полем и чёрным лесом, оборачиваюсь, одеваюсь, и мы едем.
Только до автобуса в райцентр – а Глеб хотел меня на машине в Москву везти. Не надо, зачем, он города не знает, а по Москве хоть и в праздники, всё равно такое движение. Ещё освоит дороги, всё будет.
Вот они мы стоим, прощаемся. У Глеба на лице отчаяние. Натуральное. А мне весело.
Я обняла его. И так и стояла, прижавшись. Я чувствовала, что Глеб плачет – не внешне, плачет где-то там его душа. Да – никому не было дела до моих патетических чувств, потому что именно так я и думала. Вернее, знала. Плачет. Он очень не хотел расставаться.
Но всё было не так плохо. Я уезжала, чтобы вернуться. Правда, Глебу я сказала, что теперь приеду не знаю когда. Это была такая правда.
Села. Поехала.
Да. Я приняла решение. То безумное, которое, я уверена, и делает замечательный по своей решительности поворот в жизни человека.
Я буду жить в счастье, я буду жить с Глебом. А потому – увольняюсь. И уезжаю.
Уезжаю из Москвы.
А чего жалеть? Какая, к чёрту, у меня карьера? Смех один. Москва… Москву вот жалко. Люблю её. Ну а чего? Она останется в моём сердце. Деревню Ключи
