о берег. Ныне в мире нет подобных звуков.
Она была неприятно поражена и наградила меня ледяным взглядом, высвободив свою руку.
– Странный мальчик – я запамятовала твое имя, – я лишь повторила слова древнего поэта. Моим родичам, живущим в высоких башнях, открыто это знание. Мы помним слова «река» и «море», но никто из нас не видел их, разве только на картинах, украшающих старинные тома, которые никто больше не может прочесть.
Я не сказал ей, что есть человек, способный прочесть то, что забыто остальными.
– Приношу извинения, высокородная, – сухо проговорил я. – Ваши слова отозвались смятением в моем сердце, потому что мне послышалась в них мысль, будто нас ждут великие деяния, наперекор океану, поглощающему память и мудрость человечества. Будто нам суждено освободить уносящий нас поток из предначертанного русла и направить по новому пути.
– Странный мальчик! Что за странные слова ты говоришь?
Она отшатнулась, прижав узкую ладонь к груди. Чудные глаза искоса глядели на меня из-под длинных ресниц. Даже в изумлении, даже в недовольстве каждый ее жест был так изящен!
– Были времена, когда каждый мужчина говорил эти слова и исполнял сказанное.
– Только мужчина? – Но она уже не смотрела на меня. Взгляд ее был устремлен на стену зала семейных собраний. Вдоль стены выстроилось множество бюстов, портретов и барельефов. Не знаю, на ком из предков остановился тогда ее взгляд. Теперь, задним числом, я думаю, то была Мирдат.
– Можете ли вы сказать мне, что за необдуманный поступок я совершу? – спросил я.
Она смотрела мимо и бросила мне надменно и равнодушно:
– О, какая-то случайная фраза, сказанная любимой тобой девушке.
Мой голос звучал глухо и под ребрами была пустота:
– Что же, мне принести обет молчания, поклясться никогда не заговаривать с женщиной? – Мне понадобилась минута, что бы собраться с духом. Глубоко вздохнув, я продолжал: – Если такова моя судьба, я сумею принять ее. Если прикажут, я удалюсь в один из подземных монастырей, куда не допускаются женщины, и никогда не встречу любви.
Ее сверкающие глаза снова обратились ко мне, и теперь во взгляде светилось девичье озорство.
– Ты готов восстать против времени и пространства, опрокинуть законы природы, однако малодушно отрекаешься от любви, повинуясь приказу? – лукаво проговорила она. – Жалкий мальчик! Ты бросаешь вызов тому, чего нельзя изменить, и готов покориться в том, в чем ты свободен.
– То же говорил мне Перитой, – невольно улыбнулся я. – Слишком часто я оглядываюсь назад. Мы гуляли у амбразур, и он сказал шутя, что…
Элленор выпрямилась, глаза ее загорелись.
– Ты знаком с атлетом Перитоем? – спросила она. – В какой час он прогуливается по галерее, где, на каком уровне?
Лицо ее осветилось радостью, щеки вспыхнули, и сердце мое пропустило удар, замерев от счастья видеть это сияние. Мысль о встрече с Перитоем вызвала на ее губах неудержимую улыбку, и она вскинула узкую ладонь, чтобы спрятать ее. Если вы видели юную деву, настигнутую первой любовью, вам знакомо это зрелище; если нет – не моему перу описывать его.
Я обещал ей устроить их встречу и снова увидел улыбку.
Как прекрасна была эта улыбка, хоть и предназначалась не мне!
И все же, как хороша!
Сначала они встретились в присутствии наставников.
Сначала. Она предвидела будущее, он читал мысли. Оба были отважны, благородны, пьяны от любви. Какая дуэнья могла бы уследить за ними?
Из трех сотен смельчаков, стремившихся спасти Элленор, те, кого ждала смерть, умерли быстро.
Отряд разделился на три колонны по сто человек в каждой. На двадцать пятом часу похода арьергард был оттеснен полчищем троллей с ледяных холмов и вынужден остановиться, что бы залечить раны. С галерей, с обзорных площадок мы видели их лагерь. Разглядеть его было нелегко – он был искусно замаскирован. Ограждения и палатки виделись тенями среди теней даже при самом сильном увеличении, и часовые у заграждений двигались крадучись, бесшумно.
А потом движение прекратилось. Послание дома Безмолвия или ядовитые испарения, прокравшиеся в трещины земли, лишили спящих пробуждения. В телескопы мы видели, как последние оставшиеся в живых – быть может, часовые, не ложившиеся на землю, – пытались вынести наверх одного или двоих из палаток. Остальные остались внизу. Бледный слизень подполз к месту, где мы в последний раз видели движение жизни, а инструменты монстрономов отметили легчайшее возмущение земного тока, говорившее, что выжившие успели перед смертью пустить в ход оружие.
Около семидесятого часа основная колонна столкнулась с Великой Серой Ведьмой, подобной чудовищу, сраженному Андросом, и ее мясистые пальцы заталкивали людей вместе с броней и оружием в отверстую дыру ее пасти. Люди в ужасе бежали от нее в земли Смертоносного Сияния. Они не вернулись. Сияние непрозрачно, и мы не видели, что сталось с ними. Разведчиков, сопровождавших колонну, одного за другим поедали Гончие Ночи.
Авангард продержался до конца второй недели, пока из облака не опустился Колокол Тьмы и не прозвонил свой гибельный удар. Лишь семерым из ста хватило присутствия духа или силы воли обнажить предплечье и раскусить ампулу Освобождения. Тех, у кого сдали нервы или кто не успел убить себя вовремя, медленно поднимало в воздух. Глаза их уже были пусты, на губах играла непристойная дикая усмешка, а тела их уплывали вверх, в устье Колокола.
Мы все смотрели с галереи. Словно гул океана, слышал я рыдания матерей и вдов, крики мужчин, детский плач – шум, подобный шуму древнего прибоя, но полный горя.
Пронзительный зов домой прозвучал из верхнего города, приказывая миллионам окон закрыться, и малые горны на каждой галерее подхватили сигнал, передавая его на нижние уровни. Вахтенные приказывали задраить переборки всех окон и амбразур во всех городах и селениях, врывшихся в северо- западную стену пирамиды, между тем как башни и верхние горницы опускали броневые плиты.
Помню, прежде чем закрылись ставни, я расслышал громкое шипение воздушных фильтров, воздвигавших невидимую завесу против зловещего звона, чтобы звук его не свел с ума оставшихся.
Перитой шел в авангарде. Монстрономы изучили расплывчатые снимки, сделанные через телескопы, пытаясь подтвердить каждую смерть, давая хоть малое утешение осиротевшим семьям. Не все тела удалось опознать.
Кузина Таис зашла ко мне, когда я проходил подготовку. Она мила и остра на язык, отличается тонким юмором и большими способностями к математике и шахматным играм. Таис не отговаривала меня от безумного предприятия, но показала расчеты: средний вероятный срок жизни человека, вышедшего на спасение Элленор, был один час двенадцать минут.
По традиции, столь древней, что времена, когда ее не существовало, не сохранились в записях, выходящий в Ночные Земли не берет с собой фонаря. Слишком хорошо известно, слишком часто подтверждалось на опыте, что странник не в силах противостоять искушению зажечь фонарь, когда глаза его изголодались по свету в бесконечной тьме.
Полагают, что если наше оружие, вращаясь, испускает свет, то ушедшему в ночь будет довольно света тогда, и только тогда, когда он необходим: а именно, когда одно из чудовищных созданий окажется не далее чем в ярде или двух от него – потому что, нанося удар, надо видеть, куда бьешь.
Наши мастера умеют делать лампы, горящие миллионы лет. Но мы не берем их с собой во мрак. Только тому, кто не доверяет душе, способной предупредить о неслышном приближении опасности, во тьме может понадобиться фонарь. Но хватит ли мужества у человека, слишком слабого, чтобы довериться своей душе, встретить то, что привлечет к себе свет его фонаря?
Берем мы с собой и часы, позволяющие определять время на ощупь, потому что утратить ощущение времени, не зная, когда пора отдыхать или подкрепить силы, значит манить к себе безумие.
