постель, — печь топилась в общей сложности пару часов, в доме было не то что тепло — жарко.
Он забрался со страшным скрипом в раскладушку, укрылся с головой.
— Погаси свет по дороге, — донеслось из-под одеяла до Майи.
Она постояла с пледом в руках, растеряно глядя на неясную массу его тела на раскладушке, скраденную одеялом. Повернулась и, не сказав ни слова, погасила свет и закрыла за собой дверь в комнату.
Алексей уже начал засыпать, когда из-за двери до него донесся голос Майи:
— Я сразу поняла, — тебя только изнасиловать и можно!
Кис посмотрел на часы: к его удивлению, прошло лишь десять минут с того момента, как она ушла к себе в комнату.
— Тебе руки отстегни — ты же не будешь знать, что с ними — или ими — делать! Что ты можешь, бедняжка? Что ты умеешь? Ведь в твои времена, как гласят предания, секса не было! — она громко засмеялась. — … То ли дело в наручниках, — отсмеявшись, продолжала Майя из-за двери, — тут ничего уметь не надо, на полном, можно сказать, пансионе… Хотела бы я знать, как ты с твоей Касьяновой в постели управляешься! Она тебя тоже пристегивает? Чтобы ты не позорился? Или ей удалось тебя слегка отдрессировать?
Разозлился он, разозлился! Ох, как бы он… Он бы ей показал, нахалке, что он умеет! Да только…
Ничего он не будет доказывать этой вульгарной девице. Кис перевернулся на бок и демонстративно захрапел.
За дверью Майи наступила разочарованная тишина.
Но и на этот раз — обманчивая и короткая. Еще минут пятнадцать спустя она открыла дверь и встала в проеме, завернутая в плед. Может, ей и впрямь было холодно, нервный озноб?
— Не притворяйтесь, Алексей Андреевич, не притворяйтесь! Вы и так слишком много притворяетесь в вашей жизни. Такой положительный, такой правильный, такой порядочный, такой скромный, во всем умеренный — пьете умеренно, курите умеренно, на женщин смотрите умеренно… Вы — цивильный монах, добровольно наложивший на себя тысячу запретов! А я вам — не верю! Я ей не верю, этой вашей благостной правильности! Вы сами уговорили себя, что так надо, — но на самом деле в вашей душе бушуют страсти, и ваше робкое, трусливое воображение лишь иногда осмеливается ночами нарисовать запретные, грешные сцены… Вы не живете, нет, — вы пребываете в этой жизни визитером, осторожно присевшим на краешек стула, опутанным правилами приличий и всякими скудными понятиями «хорошо — плохо»! А ваши глаза в это время голодным волком смотрят на меня — на женщину, которая способна доставить вам неслыханное наслаждение! — Но куда там, вы этот взгляд прячете! И ладно бы только от меня, — от самого себя! Вы никогда себе не признаетесь, что мучаетесь ночами от жажды близости, что вы терзаетесь в попытках понять, играю я с вами или нет. О, вы прекрасно знаете, что стоит вам только меня позвать — и я приду, и ваша страсть, самые ваши потаенные желания, будут насыщены и исполнены… Но нет, вам же нужно сначала разобраться, серьезно это с моей стороны или нет! Если это не более, чем игра, — ни мне, ни вам индульгенция отпущена ни за что не будет! Вы ведь все делаете только всерьез! Но если вдруг вы сочтете, что это серьезно… А, здесь уже можно как-то чем-то себя — и меня заодно — извинить!
Но тут, следующим номером вашей программы, вступит размышление о верности, «серьез» того обязательно требует: а как же нравственный долг? А как же верность ненаглядной Касьяновой?! Ваша дисциплинированная душа запуталась в трех соснах примитивной морали… А жизнь-то ваша, Алексей Андреевич, ваша единственная и личная, — и вы рискуете ее растратить на раздачу придуманных вами и всем обществом долгов! Как пресно, как невкусно вы живете!…
— А вам-то что? — буркнул Кис из-под одеяла, в котором он, однако, оставил щелочку, чтобы видеть Майю. — Как хочу, так и живу, мое дело.
— Мне? Меня бесит это ваше благодушие! Меня ваша тупая железобетонная порядочность провоцирует, мне хочется ее разбить, поломать, выпустить вашу душу на свободу!
— Свобода несовместима с порядочностью?
Майя вдруг съехала по дверной притолоке на пол и села, к нему в профиль, обхватив колени.
— Собственно… На самом деле мы все повязаны этими путами, никуда от них не деться в обществе… Но мне противно, когда люди врут себе! Будь сколько угодно порядочным, но знай, что в твоей душе живет бездна неудовлетворенных желаний, пропасть неизведанной страсти, — тогда, при этом знании, порядочность приобретает совсем другой смысл… Настоящий. Праведник, Алексей Андреевич, — не тот, кто не ведает соблазнов. Праведник — это тот, кто честно себе признается, что хочет; точно знает, что может, — но при этом все равно отказывается от соблазна. Вот признайтесь себе, что вы жаждете близости со мной, что желание уже прожгло ваши внутренности, что пламя пожирает ваш воспаленный эротическими видениями мозг; потом скажите себе: вот она, Майя, на расстоянии вытянутой руки, стоит только сделать один шаг…
Майя поднялась, сбросила с плеч плед, и встала перед ним во всей красе своего обнаженного тела, устремив на него, прямо на щелку в одеяле, дерзкий и зовущий взгляд.
Алексей закрыл глаза. Потом открыл их. Если бы он и хотел сделать этот шаг, то не смог бы: его парализовало волной такой тяжелой страсти, что он не был в состоянии ни дышать, ни пошевелиться. Казалось, что грудь и все тело сдавило чем-то безжалостно раскаленным и увесистым, как каток для асфальта.
— А вот теперь, — проговорила она глубоким, внезапно охрипшим голосом, — теперь откажитесь от меня. Если сможете. Только тогда — ваша порядочность равна мужеству. Только тогда вы — личность. А не пошлость и посредственность!
Она ступила назад, в комнату, волоча плед за собой, как мантию, и, пятясь, медленно закрыла дверь.
Занавес. Аплодисменты.
Кис с большим трудом перевернулся на другой бок.
Первым делом с утра Кис просмотрел все найденные у Бориски дискеты, — только для того, чтобы убедиться в том, что искомых материалов на них нет. После чего принялся развинчивать свой компьютер, чтобы вставить в него жесткий диск, изъятый у Бориски. Не так давно Алексей свез на дачу свой старенький Пентиум 266, — на Смоленке уже красовался новехонький мощный Пентиум с пижонским плоским экраном. Теперь Кис, не зная модели компьютера Бориски, боялся только одного: несовместимости «железа».
Но все обошлось, и вскоре «старичок» раскочегарился, опознал дополнительный диск и высветил его содержимое. Кис открыл Борискину секретную папку.
В ней находились сканированные копии документов и короткий комментарий, сделанный Бориской.
Из материалов, которые Кис прочитал внимательнейшим образом, следовало, что ряд крупных правительственных чиновников образовал фонд «Гаудеамус», целью которого была помощь и поддержка студенчества. Прямой задачей фонда являлась материальная помощь особо одаренным студентам — «формирование цвета нации и ее интеллектуального потенциала», как было сказано в программе фонда.
Фонд оброс разными ассоциациями и фирмочками, которые, в русле основного направления, решали тем или иным образом студенческие проблемы. До этого момента все было вполне пристойно. Одна из таких фирмочек занималась вывозом студентов за границу: по обмену на учебу, на стажировку, в недорогие турпоездки, на летнюю работу во время каникул. Предусматривался также спортивный и культурный обмен: шахматный студенческий тур, фестиваль студенческих театров и так далее.
Судя по всему, именно эта фирмочка и служила «окном в Европу»: некоторые бумаги достаточно откровенно намекали на то, что «летние работы» планировались в борделях Бельгии и Голландии, а шахматисты и актеры вывозили в своих аксессуарах наркоту, идущую из бывших южных республик
