всякого спросу, поучаствовал. В моей жизни и смерти…
Только вмешательством ангела-хранителя можно объяснить тот факт, что отравленные конфеты достались не мне!
Бедная медсестра, буду молить Бога, чтобы она выжила…
Я набрала номер комиссара Гренье — уже в который раз за этот день! — и заплакала — уже в который раз за этот день…
Бог мой, но зачем? Зачем ему было это нужно? Для кого он работает?
Я вспомнила, как профессионально разбирался он в прослушивающих устройствах. Кто же он такой, этот англичанин? И англичанин ли он? Что ему за дело до меня? Если он хотел меня отравить, то, значит, вся его любовь была лишь спектаклем?
Видимо, так.
«Я люблю тебя», — сказал он тогда, неделю всего лишь назад, наклонившись моей кроватью. И я поверила.
И зря.
Вот только… Это было сказано так, что нельзя было не поверить. Так нежно. Так проникновенно. Так надрывно, будто слова шли из глубины его сознания, помимо его воли, которая сопротивлялась…
Но ведь это он принес конфеты?
— Да, это от Джонатана. Нет, я не спрашивала, от кого, но вместе с ними у меня в палате оказался букет роз, точно такой же, какой он принес мне на прошлой неделе. Поэтому я решила… — отвечала я на вопросы.
Комиссар посмотрел на часы.
— Дневная смена уже закончилась. Придется побеспокоить персонал на дому.
— Алло, — комиссар звонил из ординаторской, куда я потерянно приплелась вместе с ним. Я не могла сидеть одна в палате и думать о том, что меня все предали — Игорь, Джонатан…
— Комиссар Гренье у телефона. Вы сегодня видели кого-нибудь, кто заходил в палату Ольги Самариной, номер 311?
Видя, что ему разрешили курить, я тоже закурила сигарету. Комиссар покивал трубке:
— Да, я знаю, о ком идет речь, с английским акцентом, да? Угу, — он снова покивал. — Да, с букетом роз. А конфеты у него в руках были? Да, очень важно. Ну, не заметили, так не заметили. Может, кто-то другой приносил? Что ж, спасибо. Прошу вас завтра придти в комиссариат к десяти часам, нам нужны ваши показания в письменном виде. Спокойной ночи.
Следующий звонок повторился почти в точности, потом еще один.
Комиссар положил трубку и повернулся к нам.
— Пока никто не может с точностью сказать — не обратили внимания. Хотя это уже о чем-то говорит: были бы конфеты — заметили бы… Кому я еще могу позвонить? — спросил он старшую медсестру.
Та раскрыла записную книжку и указала телефон.
— Необходима ваша помощь… — снова вещал в трубку комиссар. — Высокий англичанин, который часто навещает Ольгу Самарину… Да, с букетом роз. А белой коробочки с конфетами у него не было в руках? Вот как? А почему вы так уверены? Понятно. А никого другого вы с такой коробочкой не видели? Ну а, допустим, если бы он держал коробочку под мышкой — вы могли бы заметить? Да, я представляю. Завтра зайдите в комиссариат для дачи показаний. Спасибо. Спокойной ночи.
— Значит, — комиссар развернулся ко мне, — пока у нас есть вот что: одна из медсестер видела Джонатана ровно в тот момент, когда он открывал дверь твоей палаты. Она так и запомнила сцену: одна рука с розами, а другая — на ручке двери. Конфет у него не было.
Радость вспыхнула во мне. Не он! Он не хотел меня отравить! Спасибо, Джонатан, что это оказался не ты…
— Но, — продолжил комиссар Гренье, почему-то строго взглянув на меня, — ей не было видно, не держал ли он коробочку под мышкой или под локтем. Кроме того, никто не видел каких-либо посетителей с такой коробочкой. Впрочем, это пока опрос поверхностный. Завтра опросим весь персонал и больных как следует. И Джонатана, разумеется. В первую очередь.
— Послушайте, господин комиссар, — заговорила я возбужденно, — если кто-то принес мне отравленную коробку конфет, то неужели этот кто-то не позаботился бы, чтобы его не увидели с ней в коридорах!
— Ты права, Оля. Но это же относится и к Джонатану.
Меня бросило в жар. Рано я обрадовалась.
— Не расстраивайся, — комиссар был на удивление чуток. — Завтра, надеюсь, удастся все выяснить.
— Что называется — удачи! — Кристин скептически покачала головой. — В часы приема все свободно разгуливают по больнице. Вы же знаете, у нас никакого контроля в дневное время нет. И никто ни на кого внимания не обращает…
В ординаторскую вошла другая медсестра и, остановившись на пороге, тяжело привалилась плечом к дверной притолоке.
— Селин умерла, — тускло сказала она. — Умерла. Не приходя в сознание.
— Сожалею, — пробормотала я.
Я чувствовала себя виноватой за то, что кто-то другой умер вместо меня.
— Мы заберем тело на судебную экспертизу, — мрачно сообщил комиссар Гренье.
— Я вам и без экспертизы скажу… — проговорила женщина, все еще стоявшая на пороге. — Дайте сигарету, — сказала она мне, — не могу больше…
Она прошла к стулу и рухнула на него. Я протянула сигарету и зажигалку. Затянувшись, она шумно выпустила дым и сказала, ни на кого не глядя:
— Синильная кислота.
— Вы уверены?
— Запах миндаля.
— Да… Не оригинально, — покачал головой комиссар.
— Зато надежно, — с горькой иронией ответила она ему и глянула искоса на меня. — Это кому же ты так насолила, детка?
— Мне тоже хотелось бы это узнать, — прошептала я. И, откашлявшись, повторила: «Я сожалею, что так получилось…»
— Никому они не нужны, твои сожаления, — она резко загасила едва начатую сигарету, встала и направилась к дверям. Уже открывая их, она произнесла, не оборачиваясь:
— Это была моя лучшая подруга. Если вы способны понять, что это такое.
Дверь за женщиной закрылась.
В ее голосе прозвучало обвинение. Мне, или нам всем, или судьбе — не знаю. Но я ее понимала. На ее месте, я, наверное, тоже обвиняла бы весь мир в потере лучшей подруги.
Впрочем, у меня не было лучшей подруги.
У меня была только Шерил. Почти сестра.
И Игорь. Почти муж.
И Джонатан. Почти любовник.
У меня все было «почти»…
У меня все было в прошедшем времени.
Я попыталась спрягать глаголы по временам:
Есть ли у меня Игорь?
И будет ли Шерил?
И вовсе без времени: кто он мне, Джонатан? Мой друг, тайно влюбленный в меня?
