Ах, как бы мне самой хотелось в это верить!..
Выйдя от Жюстин, мы уселись на первую попавшуюся лавку. Я вытащила сигареты. Джонатан молча следил за мной. Мне никак не удавалось прикурить, ледяной ветер пронизывал нас насквозь. Моя московская шубка — подарок Игоря — меня отлично защищала, но Джонатан носил до неприличия легкую куртку и, хотя мне никогда не приходилось видеть его замерзшим, с некрасивым покрасневшим носом, я сказала ему — ладно, пойдем, холодно, здесь не лучшее место для страданий…
— Если ты беспокоишься обо мне, то не стоит, — ответил он и вытащил из кармана зажигалку «Зиппо» — самую подходящую из всех возможных зажигалок для прикуривания на ветру. Удивительная предусмотрительность, ведь он не курит…
Я затянулась, размышляя. Впрочем — «размышляя» — это неудачно сказано… Вряд ли я сумею найти вам слова, которыми можно было бы выразить мои ощущения. Я была ошарашена… нет, больше — я была подавлена… нет, — я была просто раздавлена, как бетонной стеной, свалившимся на меня откровением. Шерил — не дочь Вирджини! Но чья же? Моей мамы? А как же мама? Неужели обманула меня?
— Джонатан, — сказала я жалобно, — ты что-нибудь понял?
— Да… Кое-что.
— Моя мама — это наша с Шерил мать?
Джонатан искоса поглядел на меня.
— Или у вас другая мать, а твоя тебя удочерила…
— Пойми, этого не может быть! Мама не могла меня обмануть! Я ведь ее прямо спросила, не удочерила ли она меня! И она сказала — нет. И что я родилась у нее одна-единственная…
Меня била нервная дрожь, сигарета едва держалась в скрюченных пальцах, мне было холодно и плохо. Я захлюпала носом.
Джонатан пошарил в кармане и вытащил оттуда пачку бумажных носовых платков.
— Хочешь, поедем ко мне?
— Хочу, — ответила я.
Не задавая лишних вопросов, Джонатан наполнил ванну горячей водой, развел в ней пену, дал мне в руки халат и подтолкнул меня к дверям ванной. Я вяло разделась. На меня, после пережитого потрясения, навалилась апатия и какое-то физическое онемение. Двигаясь, как во сне, я сбросила свою одежду на пол и залезла в душистую воду, покрытую розовой пеной, погрузившись в нее до носа. Пристроив душ в коленях, я лежала, ни о чем не думая.
Неожиданно до меня донесся голос Джонатана, который что-то говорил. Я не разбирала слов, но мне не хотелось ему отвечать, мне ничего не хотелось. Он все продолжал говорить и я, наконец, пробормотала: «Не слышу… Я тебя не слышу, Джонатан…» Спустя несколько минут дверь в ванную открылась — я ее, наверное, не заперла, — и на пороге появился Джонатан.
— Ты что-то сказала?
— Что я тебя не слышу.
— А я тебе ничего не говорил.
— Но я слышала твой голос, — вяло возразила я.
— Я звонил. В ресторан.
— Я не хочу никуда идти.
— Я так и подумал, — кивнул он и присел на край ванны. — Поэтому я заказал еду домой. Сегодня ведь Сочельник, ты забыла? Ты любишь индейку?
Конечно, забыла, ведь я не привыкла его справлять двадцать четвертого декабря. А вот, оказывается, сегодня праздник, и надо его праздновать, как все люди — радостно и легко. Да только где же мне взять радости и легкости, когда меня дважды чуть не убили, когда Шерил лежит в коме, когда Игорь пропал!
— Я все люблю…
Я снова заревела.
Джонатан поболтал рукой в воде, легонько наплескивая на меня пену. Затем снял с моих колен душ и полил мне на лицо, смывая слезы. Наклонившись ко мне, он осторожно поцеловал меня в мокрый нос, оторвался, посмотрел мне в глаза и снова наклонился, и снова поцеловал меня в нос, замешкавшись немного… «Сейчас поцелует в губы», — подумала я и закрыла глаза. Мне это было не неприятно, но и не приятно — мне было все равно, мне было не до этого…
Ничего, однако, не произошло. Я открыла глаза и увидела, что он улыбается, глядя на меня.
— Не стоит так долго сидеть в горячей воде, — сказал он, вставая с борта ванны. — Может упасть давление.
С этими словами он направился к двери.
Но не открыл ее, а снял с крючка махровую варежку и вернулся ко мне. Намочив ее, он налил на нее гель и стал меня мыть нежными, осторожными движениями. Тело мое было погружено в воду, и он кружил варежкой по моим плечам, шее… Я снова закрыла глаза. Мне стало удивительно хорошо, и это «хорошо» на фоне только что пережитого потрясения было особенно сильным, всеобъемлющим — это было блаженство.
— Ты спишь, что ли? Встань-ка!
Я послушно поднялась, безразлично подумав о том, что я голая. Клочья тугой пены застряли на моих сосках, затем, повисев немного, поползли по моему животу. Джонатан стянул с себя свой любимый темно-синий свитер с большим отложным воротником на молнии — такие тут называются «водитель грузовика», — и остался в джинсах и футболке. Его варежка заскользила по моему телу. Он смотрел прямо перед собой, ровно на то место, по которому в данный момент плясала махровая рукавица, внимательно и сосредоточенно растирая мою кожу, которая розовела от этого массажа.
— Подними руки.
Я помедлила, не понимая, к чему ведет это действо, но руки все же подняла, закинув их за голову. Джонатан подлил геля на варежку и прикоснулся к подмышкам. От холодного геля и от щекотки тело мое пошло пупырышками и соски встали торчком.
— Что, щекотно? — усмехнулся он, подняв на меня глаза.
Я не ответила.
Дойдя до низа живота, он невозмутимо намылил светлые волосики на моем лобке и скомандовал:
— Повернись-ка.
Я повернулась спиной. Энергично пройдясь от шеи вдоль позвоночника, его варежка закружила на моих ягодицах. Я боялась пошевелиться. Во мне поднялось такое острое желание, которого я еще никогда в своей жизни не испытывала, и я, чувствуя, как слабеют мои колени, изо всех сил старалась его не выдать, с замиранием ожидая, что же будет дальше, куда отправится варежка…
Или он разденется и заберется ко мне в ванну?…
Или домоет меня и отнесет в постель?…
От этих мыслей я почти теряла сознание, точно зная, что сопротивления я не окажу. Я боялась шелохнуться, тело мое словно окаменело от напряжения и мне вспомнились античные мифы, в которых кто-нибудь нет-нет, да и обратится в столб.
Уж не знаю, выразилось ли что-нибудь на той части моего тела, где вовсе нет лица, или это напряжение всех моих мышц меня выдало, только варежка вдруг остановилась. Задержавшись на мгновенье на моем бедре, она вспорхнула и куда-то делась. Я продолжала успешно выполнять функцию столба, аж шею свело, только теперь внутри этого столба полыхал уже не огонь — пожар. Мои уши пытались уловить звук расстегиваемой на джинсах молнии, руки мои просились упереться в стенку, поясница жаждала прогнуться, ноги сводило от желания раздвинуться — но я стойко стояла столбом, не желая быть первой. Ну же, ну же, торопила я, — я ведь больше не могу, я согласна, я на все согласна, прямо сейчас, в ванной, иначе я умру…
Громыхнул душ и по моей коже заструилась вода.
