народ мне был совсем некстати. Оставив выбор блюд на усмотрение Джонатана, который весьма обрадовался, обнаружив меню на английском, я погрузилась в чтение газет.
Раза четыре я натолкнулась на фамилию Зазориной в разных контекстах — под крылышком общества «Русские женщины за демократию» пригрелись различные женские движения.
— Джонатан, послушай! «Русские женщины за экологию»! И возглавляет это движение тоже Зазорина. Снова экология! Я уже ничего не понимаю.
— А что про нее еще?
— Она выставляет свою кандидатуру на выборы в Думу.
— Это уже серьезно. В такой игре большие ставки…
— Похоже, что она пошла в гору. Журналисты интересуются ее мнением по всем «горячим» вопросам!
— Нам надо узнать про нее как можно больше.
— Можно сходить в библиотеку. Там хранятся подшивки газет.
— Отличная мысль. Давай, ешь.
Мое блюдо стояло нетронутым, тогда как Джонатан уже прикончил свое. Я стала нехотя ковырять мясо в горшочке. Джонатан, тем временем, рассматривал газеты на непонятном ему языке.
— Это какая буква?
— 'М'.
— А эта?
— 'Р'.
— То есть, у нас это 'п', а у вас 'р'?
— Именно.
— А эта?…
Я не заметила, как сжевала весь обед. Принесли счет. Джонатан внимательно просмотрел его и подозвал официанта:
— У вас тут дважды проставлена одна и та же закуска. Мы этого не заказывали и не ели.
Мне стало немножко неловко. Игорь никогда не просматривал счет, а если и видел, что его обсчитывают, то никогда не говорил об этом. Впрочем, у них на Западе другие привычки и другое отношение к деньгам.
Официант с фальшивым изумлением уставился в счет, будто действительно вышла невероятная оплошность, и рассыпался в извинениях. Счет быстро исправили, и Джонатан расплатился.
— Я уже знаю множество вещей про Россию: я знаю русские буквы, я знаю что цены в ресторанах непристойно дороги и что в них обсчитывают, — сказал он, выходя.
— Их избаловала наша клиентура: наши новые богачи не только не проверяют счета, но еще и дают такие чаевые, что их и обсчитывать незачем.
— Чаевые — это личное дело каждого, добровольное дело: хочешь — даешь, а не хочешь или не можешь — не даешь. А когда меня обсчитывают, меня, таким образом, вынуждают платить больше. А я не люблю, когда меня пытаются принудить к чему бы то ни было. Вопрос принципа. Куда мы едем?
Расспросив нескольких прохожих, я выяснила, что в двух троллейбусных остановках отсюда имеется районная библиотека. Джонатан хотел взять такси, но я сочла это неоправданной роскошью и потерей времени — пока такси поймаешь! — и потащила его на остановку.
— Надо было взять машину на прокат, — ворчал Джонатан, плетясь недовольно за мной на остановку. — Мы так и за год не управимся, если будем пользоваться муниципальным паспортом.
Он налетел на меня сзади, потому что я внезапно замерла, как вкопанная. Стеклянная будочка остановки была оклеена листовками к предстоящим выборам. Прямо передо мной на толстом стекле прилепился пожелтевший от ветра и снега, с отклеившимся уголком листок, с которого на меня смотрело лицо…
Мое лицо. Лицо Шерил. Только этому лицу было раза в два больше лет. Внизу крупными буквами было написано: СВЕТЛАНА ИВАНОВНА ЗАЗОРИНА.
Джонатан выглянул из-за моей спины. И тоже увидел. Наши взгляды встретились.
Я протянула руку и сорвала листок со стекла. Не сговариваясь, мы развернулись, отошли подальше от остановки и стали ловить такси.
— Кажется, библиотека уже не нужна, — задумчиво проговорил Джонатан. — Займемся поисками акушерки?
— В гостиницу, — выдавила я. — Я должна это переварить.
Лежа на животе на моей необъятной кровати, я бездумно дрыгала ногами. Голова звенела от пустоты. Я ничего не понимала.
— Скажи что-нибудь умное, — попросила я Джонатана, когда он зашел в мой номер.
— А что тут можно еще сказать? — удивился он. — Это ваша с Шерил мать, ясно же.
Мать, ядрена вошь! Наша мать! Эта красивая, несколько располневшая блондинка, которой полнота придавала дополнительное очарование, округлость лица добавляла «русскости» в ее внешность, милую нежную уютность, с которой она многообещающе смотрела со своей фотографии в глаза избирателям — наша мать?
— И эта предводительница русских женщин избавилась от нас с Шерил при рождении… А теперь этот секретик ее стал тяготить, вдруг кто пронюхает про грехи молодости. И она решила от нас избавиться, причем на этот раз окончательно. Так?
— Весьма вероятно. Я тебе ведь говорил, что политика — грязная вещь… Роддом имени Ленина- Ахматовой — ты там родилась?
— Нет, я в другом, имени Индиры Ганди… Погоди, я даже не подумала… Какое же отношение может иметь акушерка этого роддома к моему рождению?
— Вот найдем ее и узнаем. Ведь не случайно же Игорь о ней написал в записке… Может, она работала раньше в твоем. Во всех случаях, она, видимо, работала там, где рожала Зазорина.
— Джонатан, насколько я поняла из газет, партия Василия Константиновича враждует с партией Зазориной, они расходятся по всем принципиальным вопросам: он за армию — она против, вернее, за профессиональную; он за «женщину-мать» — иными словами, за женщину на кухне — она за «настоящее, а не показное равноправие», как было в интервью, и так далее. Так что, вряд ли Василий Константинович замешан в этом деле… К тому же Игорь ничего о нем не написал. Тогда, может, лучше связаться с ним? Он может что-то знать об Игоре.
— Оля! Ты меня удивляешь. Тебе ведь и дядя Уильям сказал, и твой Игорь в записке написал, что ни в коем случае никто не должен знать о твоем приезде в Москву! Или дядя хлопотал, делая для тебя паспорт, напрасно? Или ты покрасила волосы в темный цвет не для конспирации?
Джонатан укоризненно посмотрел на меня, как учитель на школьницу, которая не выучила урок и несет у доски ахинею.
Я смутилась. Действительно, глупость сказала. Мои «ум и сообразительность» явно стали меня подводить последнее время…
— Да, конечно, — пробормотала я, — я не забыла про конспирацию… Просто я удивилась, что ниточки этой странной детективной истории с мной в главной роли ведут к Зазориной. Каким тогда образом в этом деле оказался замешан Игорь? Я не знала, что он с ней знаком… Никогда от него не слышала этого имени.
— Давай не будем гадать, Оля. Мы сюда приехали как раз для того, чтобы все узнать. И узнаем. Ты переварила, наконец, свое потрясение? А то мой желудок не отказался бы переварить чашечку кофе.
Интересно, сколько чашечек кофе за день способен переварить желудок англичанина? По-моему, целое ведро чашечек.
— Пей, — махнула я рукой, — я не хочу.
Джонатан заказал кофе в номер. Сидя напротив меня, он тренькал ложечкой об стенки чашки и задумчиво изучал записку Игоря.
