верный документ.
— Я тоже еврей, — сказал немец. И глупая улыбка растянула его толстые губы до самых ушей.
Моня на это никак не прореагировал, отметив в уме, что если уж не везет, так не везет: мало им, что попали в плен, так еще недостает, чтоб их захватил свихнувшийся немец, который, прежде чем убить их, как положено поступать с евреями, сначала откусит им уши, нос и так далее.
— Я — еврей, ребята! — на чистом идише заорал немец и, свалившись из танкового люка прямо на Шляпентоха, стал целовать его в выгнуто-вогнутое лицо, плача и смеясь.
«Сейчас он выплюнет на меня Фимин нос», — похолодел Моня, с прискорбием убедившись, что его прогноз оказался точным.
Ему пришла в голову мысль: прыгнуть немцу на спину и придушить его прямо на Шляпентохе. Но кто знает, сколько их еще в танке? Перед смертью Моне было лень двигаться. Зачем? Чтобы осталось на земле одним немцем меньше? На том свете этого Моне не зачтут, потому что он, Моня Цацкес, постоянно нарушал почти все десять заповедей, ел трефное, и большими порциями, не соблюдал субботу и в синагоге последний раз был года за три до войны. И сколько бы немцев он ни перебил, мнение о нем уже давно составлено и пересмотру не подлежит.
— Я — еврей! — орал на идише сумасшедший немец. — Не верите — могу сам расстегнуть ширинку! Боже милостивый, это же надо, так удачно встретить своих!
Не слезая со Шляпентоха, он задрал голову и завопил в ржавый борт танка, видимо полагая, что за танком, в этих русских сугробах, пребывает еврейский Бог, который с отеческой улыбкой ему внимает:
— Шма, Исраэль! Адонай Элохейну, Адонай Эхад![5]
Так истово произносить еврейскую молитву немец никогда не научится. Даже псих. А говорить на идише, как чистый литвак, — тем более. В голове у Мони наступило прояснение.
— Эй ты, малохольный, — дернул он немца за рукав. — Во-первых, слезь с человека, ты его почти задушил. Во-вторых, объясни толком, кто ты такой, как сюда попал и чему так радуешься?
Немец слез со Шляпентоха, рукавом шинели вытер слезу и продолжал на идише с такой скоростью и с таким приятным акцентом, как будто они сидели где-нибудь в Жежморах или в Тельшае после вечерней молитвы в синагоге и наслаждались праздной беседой.
— Для начала разрешите представиться, — сказал немец, стараясь успокоиться и делая глубокие вдохи и выдохи. — Моя фамилия Зингер. Зовут Залман. По немецким документам я Зепп Зингер. Обер- ефрейтор пулеметного взвода 316 полка 43 моторизованной дивизии. Родом из литовского города Клайпеда, в 1939 году присоединенного к Рейху под своим немецким названием — Мемель. Гражданская профессия — кондитер. Мой отец, Генрих Зингер, — владелец лучшей в городе кондитерской, и фирму «Генрих Зингер и сыновья» знали и в Литве, и в Восточной Пруссии за ее знаменитые штрудели и пончики с ежевичным вареньем…
Все это он выпалил единым духом, и Моня Цацкес прервал его, хлопнув от всей души по шее:
— Слушайте, Зингер, сейчас я вам верю, как своей собственной маме. Я же знаю кондитерскую «Генрих Зингер»! Я бывал там сто раз и аромат пончиков с ежевичным вареньем буду помнить до могилы. Меня зовут Моня Цацкес. Я сам из Паневежиса, но прожил год в Клайпеде, где окончил школу парикмахерского искусства фрау Тиссельгоф, а диплом ее, вместе с рамкой, до сих пор таскаю с собой.
— Школа фрау Тиссельгоф! — вскричал рыжий Зингер, в возбуждении переходя с идиша на немецкий. — Кто в Клайпеде не знал школу фрау Тиссельгоф? Вам очень повезло, герр Цацкес, — учиться в таком почтенном заведении. Я рад пожать вашу руку. А этот еврей, — он кивнул на так и не шелохнувшегося Фиму Шляпентоха, — тоже из Клайпеды?
— Таких в Клайпеде не держали, — отмахнулся Моня. — Он — из Вильно. Из довольно приличной еврейской семьи. Шляпентох. Не слыхали?
— Виноват, не припомню, — вежливо улыбнулся Зингер не подававшему признаков жизни Шляпентоху, — но не сомневаюсь, что это очень почтенная фамилия.
Воздав таким образом должное Шляпентоху, два нечаянных земляка продолжили беседу, и Моня наконец решился задать тот вопрос, который все время вертелся у него на кончике языка:
— Теперь скажите мне, уважаемый земляк, почему на вас немецкая форма и что вы делали в этом танке? Прежде, чем мы совсем замерзнем, я хотел бы удовлетворить свое любопытство.
— О, это история! — воскликнул Зепп-Залман Зингер и поведал им, под завывание русской вьюги, от которой их укрывал дырявый бок немецкого танка, свои удивительные похождения, способные приключиться только с евреем. Слушая его, Моня Цацкес окончательно убедился, что он никакой не сумасшедший, а, наоборот, абсолютно нормальный человек, если, вообще, уцелевшего еврея можно считать нормальным.
Когда Гитлер в 1939 году присоединил к Рейху полунемецкую Клайпеду, молодой Зингер бежал оттуда в Каунас, а в 1940 году, когда Сталин захватил Каунас, он был призван в Красную Армию. В 1942 году, на реке Дон, немцы все же настигли Залмана Зингера — он попал в плен. В совершенстве владея немецким, на котором он лопотал с пеленок, и зная, как немцы поступают с евреями, Залман Зингер сменил свое имя на Зепп, как его звали в немецкой гимназии, и выдал себя за «фольксдойча» из республики немцев Поволжья. Он был рыжий и соответствовал всем признакам арийского нордического типа. Никому и в голову не пришло заглянуть к нему в штаны.
Зеппа Зингера выпустили из лагеря военнопленных и направили вольнонаемным рабочим в германскую армию. На кухне он удивил своих шефов мастерством кондитера и вскоре был назначен в штат поваров фельдмаршала Манштейна — командующего группой войск на Северном Кавказе.
Однажды Манштейн давал обед в честь высокопоставленных гостей из Берлина, и штрудели и пончики с ежевичным вареньем, изготовленные Зеппом Зингером, произвели неотразимое впечатление на берлинских гостей. Манштейн, как большой сюрприз, представил им фольксдойча из немцев Поволжья, изготовившего в полевых условиях это чудо кондитерского искусства. Гости наградили рыжего повара аплодисментами, а самый важный гость провозгласил тост в его честь, пояснив, что это прекрасный пример великой силы и явного превосходства германской расы. Подлинный германец, пусть даже в пятом поколении оторванный от фатерланда, сохранил среди славянских дикарей филигранный талант его предков.
С самыми лучшими рекомендациями Зепп Зингер был направлен в военную школу в Дрезден, откуда вернулся на Восточный фронт в звании обер-ефрейтора. Больше всего на свете он боялся встретить в армии какого-нибудь клайпедского немца, который, конечно, должен знать кондитерскую Генриха Зингера и легко опознает в обер-ефрейторе его сына Зелмана. На прошлой неделе к ним в полк прибыл офицер, в котором Зингер, приглядевшись, узнал завсегдатая кондитерской своего отца. Тогда он решил бежать к русским, сдаться в плен и все рассказать начистоту. Он очень рад, что, выполняя свой план, попал к евреям, которые, несомненно, облегчат его участь. Потому что они, Цац— кес и Шляпентох, смогут ходатайствовать за него перед русским командованием, подтвердив, что он — перебежчик и сдался им добровольно, без всякого сопротивления.
Зингер, в серо-зеленой немецкой шинели и пилотке, натянутой на зябнущие уши, волнуясь, ждал, что скажут эти два еврея в русской военной форме. Вернее, один. Шляпентох не участвовал в разговоре, однако именно он сумел оценить, какой подарок им послала судьба. У них в руках был «язык»! Живой и невредимый. И большой любитель поговорить. Какой и требовался начальству. Доставив его в расположение полка, Цацкес и Шляпентох спасали свою жизнь и вместо штрафного батальона попадали в герои. С последующим представлением к правительственным наградам.
Жизнь возвращалась к Шляпентоху, и он, развернув свой двухдневный паек, стал уминать его в один присест, справедливо полагая операцию законченной.
О том же самом думал Моня Цацкес, но к еде не притронулся. У него пропал аппетит, чего не случалось за всю войну. Моню Цацкеса грызла совесть. Он даже отвел глаза от этого еврея в немецкой форме, за счет которого им предстояло спасти свои жизни. В контрразведке не посмотрят, еврей он или турок, этот оберефрейтор Зепп Зингер, и, допросив с пристрастием, упекут в лагерь военнопленных куда- нибудь в Сибирь, где в окружении настоящих немцев и фашистов он вряд ли дотянет до конца войны.
Моня должен был найти соломоново решение. Отпустить Зеппа Зингера на все четыре стороны, предварительно объяснив ему, как миновать советские передовые посты и скрыться в глубоком тылу, значило упустить единственный шанс выжить самим. Привести Зелмана как «языка» значило купить себе
