— Обмани.
— Не хочу.
— Ты упрямая?
— Очень.
— Знаешь, я не люблю, когда плачут.
— Сейчас я перестану. Это у нас бывает.
— У кого?
— У женщин.
— Почему?
— Мы ж неполноценные. Из вашего ребра сделаны.
— Ты сейчас улыбнулась?
— Да.
— Покажись.
— Нет.
— Покажись.
— Я зареванная. У меня нос распух. Вы меня такую любить не будете.
— Буду.
— Не будете, я знаю.
— Анюта, Анюта...
— Я, когда вы в городе, даже двигаться не могу — так за вас боюсь.
— Со мной ничего не будет.
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
— Я молюсь, когда вы в городе.
— Богу?
— Печке, лесу, небу, себе. Всему вокруг.
— Помогает?
— Разве вы не чувствовали?
— Нет.
— Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: «Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум...»
— Ну и что?
Аня повернула к Вихрю нежное, светящееся лицо и сказала тихо:
— Я запомнила: это было в половине третьего ночи — ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывал, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул — успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул.
— Ты?
— Нет... Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло — вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба.
— Колдунья ты.
— Для других — колдунья. А для себя ничего не смогла.
— А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала?
— Нет.
— А когда?
— В тюрьме.
— Почему?
— Не знаю... Я там вас часто вспоминала. Никого так часто не вспоминала — ни маму-покойницу, ни папу, ни дядю Васю.
Аня снова заплакала.
— Что ты?
— Я теперь на всю жизнь обгаженная — в гестапо сидела, их шифровку передала.
— Перестань, — сказал Вихрь. — Чтоб ты не терзала себя, запомни и выкинь из памяти: я тоже сидел в гестапо.
— Когда?
— Меня арестовали в первый день. Помнишь, я пришел на явку только через неделю?
— Помню.
— Я был в гестапо все это время.
— А как же...
— Я бежал с рынка. Это долгая история. Словом, я бежал от них...
— А почему...
— Что?
— Почему вы ничего не сказали?
— Потому, что мне надо было выполнить операцию. Выполню — скажу.
— Вы никому не сказали?
— Никому.
— И Коле?
— Даже Коле.
— Значит, вы нам не верили?
— Я вам всем верю, как себе.
— Тогда... почему же вы... молчали?
— Ты в себя не можешь прийти? Тебе ведь кажется, что перестали верить в Центре? А каково было бы мне — руководителю группы? Тебе ведь казалось, что и я тебе не верю, да?
— Да.
— Нам пришлось бы уйти. А новую группу сколько надо готовить? Месяц. А передавать связи? Месяц. Налаживать связи? Месяц. Входить в обстановку? Месяц. А что может случиться с городом? Для меня — сначала дело, после — сам. Понимаешь?
Аня не ответила.
— Спишь, девочка?
Аня снова ничего не ответила.
Вихрь гладил ее по голове осторожными, ласковыми движениями.
Аня не спала. Она до ужаса ясно вспоминала слова Берга о том, что гестапо устроило побег русскому разведчику с рынка после того, как он перевербовался к ним. Он сказал даже день, когда это случилось. Аня сейчас вспомнила: в тот день Вихрь пришел на явку.
Утром Вихрь ушел в город. Аня еще раз сопоставила слова Берга с ночными словами Вихря, когда он говорил ей, что в городе с ним ничего не случится, и, приняв это его мужское желание сильного успокоить ее совсем за иное, она самовольно вышла на связь с Центром и передала Бородину все об аресте Вихря гестапо и о его побеге. А потом она достала свой парабеллум и загнала патрон в ствол. И — замерла у стола, словно изваянная...
ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ
ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ
