предложение...
— Я его выслушаю, — сказал Штирлиц. — Я думаю, это будет интересное предложение. Как думаете, за кем сейчас следят? За вами или за мной?
— За вами.
— Почему?
— Потому что я попросил об этом.
— Зачем?
— Хочу знать все ваши контакты.
— Кого вы об этом просили?
— Это мое дело... Вопрос бестактен, вы же понимаете, что я не отвечу...
— Но это не был полковник Фернандес?
Роумэн снова скосил глаз на Штирлица: откуда он мог знать про Фернандеса? Только Эронимо и я знаем о нем и о том, что я обещал оказать его сыну внимание в Нью-Йорке, когда парень отправится туда на учебу... Откуда эта информация? Не мог же Эронимо сказать ему об этом? А почему — ему? Разве невозможен кто-то третий?
— И на этот вопрос я вам не отвечу, доктор.
— Зря.
— Считаете?
— Я не считаю... Это б полбеды — «считаю». Я убежден.
— Почему?
— Потому что следят не за мной.
— За мной?
— Да.
— Как давно?
— С тех пор, как вы стали получать письма...
Роумэн удивился, не уследил за собой, обернулся к Штирлицу:
— Письма? Какие?
— Не знаю. От какого-то красного...
— Я?! От красного?! Да вы с ума сошли! Кто вам об этом сказал?
— На мою бестактность вы отвечаете своей? Как вы мне не ответили, так и я вправе промолчать...
— Можете не отвечать. Я знаю, кто вам сказал... Генерал Гонсалес?
Штирлиц усмехнулся:
— Значит, за мной следят ваши люди?
— Достаточно того, что за вами смотрят. Это все, что я могу сказать.
— Посидим? — предложил Штирлиц. — Перекурим, а?
— С удовольствием. Кстати, вы очень хорошо уходите от слежки...
Штирлиц покачал головой.
— Точнее сказать, меня от нее увозят. У вас какие сигареты? Рыжие? Или негро?
— Вы же прекрасно видели пачку, которую я доставал из кармана.
— Я заметил, что вы пачку из-под «Лаки страйк» набиваете «Дукадос»... Зачем?
— Не знаю... Я много делаю, чего не знаю... Хочется, вот и делаю...
Они сели на ажурную белую лавочку; осеннее небо над Мадридом было высоким, совершенно безоблачным, голубым; оно было таким чистым, что Штирлицу услышался тугой шум моря и медленный
— Погодите, — Роумэн вдруг нахмурился, провел своей ухватистой квадратной пятерней по лбу; сразу же появились следы, словно пощечина, — ваш генерал ничего больше не говорил про эти самые письма?
— Нет... Он сказал, что вы стали получать письма от красного и вами заинтересовались
«Грегори, — вдруг отчетливо понял Роумэн, — это письма Грегори. Дома, видно, давно начали копать на красных, на Эйслера и Брехта, и Грегори попал в сетку. Неужели у нас тоже стали вскрывать письма своих, не верить солдатам, следить за резидентом?! Не может этого быть! Он врет, этот наци, он врет! Но ведь он не врал, когда сказал про Кристу, — устало возразил себе Роумэн, — он оказался прав, она на связи у Кемпа, будь он трижды неладен».
— Можете узнать, о каком красном идет речь?
— Вряд ли. Они здесь очень пугливы... И мне нечем торговать... Если бы мне было чем торговать, тогда можно было выдвигать условие: «ты — мне, я — тебе»... Но ведь у меня нет ничего за душой... Здесь — во всяком случае.
— А где у вас есть за душой нечто?
— Скажем, в Латинской Америке... Надежнее, конечно, в Берлине, но ведь вы не решитесь меня отправить туда...
— Почему? — задумчиво возразил Роумэн. — Очень может быть, что решусь. Вернетесь?
— Я вам здесь нужен?
— Пожалуй, да... Но что вам делать в Берлине? Там стоим мы с нашими союзниками, там нет ваших коллег, они боятся показываться там.
— Зачем я вам нужен, Пол?
— Замечаете, мы не отвечаем друг другу, только спрашиваем.
— Порою вопрос является одновременно ответом.
— Верно... Вы мне нужны потому, что я должен понять механику возможной инфильтрации нацизма в поры другого общества. Как такое возможно? Кого используют? Где? Что выдвигается на первый план?
— На первый план выдвигается оболванивание общества.
— То есть?
— Необходимо заставить всех думать одинаково. Это не простая работа, она по плечу хватким ребятам. Геббельс хоть и был колченогим, но голова у него работала... При этом ситуация в стране обязана быть сложной, отсутствие линии, разброд, каждый тянет в свою сторону, каждый предлагает свой выход из положения. Люди устают от словоизвержений, требуют определенности. Вот и созрела питательная среда для появления фюрера... Он обязан сказать: «будет так, а не иначе, в трудностях повинны те, а не эти, уничтожив их, мы обретем благополучие, повиновение — путь к могуществу и процветанию».
— Это — слишком общо, а потому — грубо, доктор. Я сформулирую предмет моего интереса иначе: допустима ли инфильтрация нацистов в общественную жизнь, скажем, Англии? Или Франции?
— Во Франции им путь заказан, они могут пытаться начать новое предприятие лишь в той стране, где их не знают, где люди не видали нацизм воочию...
— Но это Америка, — сказал Роумэн.
— Какая? — уточнил Штирлиц. — Их две.
Помолчав, Роумэн спросил:
— У вас есть семья, доктор?
— Не знаю.
— Вы предпринимали какие-то шаги, чтобы найти вашу семью?
— Это — мое дело.
— Хорошо, тогда я сформулирую мой интерес: вы готовы войти в мое предприятие по выявлению столпов нацизма? Здесь я узнал кое-какие подходы, но в Мадриде вы оказались в фокусе внимания здешней тайной полиции... Увы, я не могу работать без их помощи... А в Латинской Америке вы — спичка в урне на Пятой авеню...
