— Хорошо. Попробуем поступить так, как ты говоришь... Ты сможешь, когда мы заберем этого самого Морсена-Гаузнера, получить на него информацию, пока я буду проводить с ним беседу?
— Попробуем. Я запрошу Верена. Он их знает всех как облупленных...
— Ты веришь ему?
Снайдерс усмехнулся:
— Снова обзовешь расистом, если я отвечу, что не верю ни одному немцу?
— Если скажешь, что не веришь ни одному нацисту, я тебя только похвалю за твердость позиции и верность нашим с тобою идеалам...
— Конечно, не верю, Пол. Как я могу верить их генералу? Но, говорят, сам Даллес вывозил его в Вашингтон...
— Когда он вывозил его в Вашингтон? Наверно, это было связано с работой трибунала в Нюрнберге?
— Тогда еще трибуналом и не пахло... Это было в мае или июне...
— Этого года?
— Прошлого.
Господи, подумал Роумэн, неужели они уже тогда начали подбирать досье против Эйслера и Брехта?! Ведь мы тогда братались с русскими на Одере! И мы отдавали себе отчет в том, что все эти русские коммунисты. А те, кто не был коммунистом, носил немецкую форму в дивизиях Власова, — еще большие гитлеровцы, чем сам Гитлер, что может быть страшнее изменника-наймита, который служит тому, кто убивает твой же народ?!
Снайдерс притормозил возле нужного дома на Терезиенштрассе, выбросил окурок и спросил:
— Ты подождешь? Или пойдем за ним вместе?
— Пойдем вместе.
— Ладно. Я буду перед тобой щелкать каблуками, на них очень действует, если пришел большой начальник.
— Валяй, — согласился Роумэн. — Скажи ему, что я племянник Айка. Или дядя государственного секретаря.
— Про Бирнса он поймет, а с Айком труднее, они ж аккуратисты, все буквочки произносят, — «Ейзенхоувар», по-нашему не сразу разберут... Пошли, племянник...
По деревянной лестнице они поднялись на третий этаж, позвонили в тяжелую дверь: больше всего Роумэн боялся, что гада не будет на месте, а он обязан завтра же вернуться в Мадрид, он не имеет права не вернуться туда, потому что тогда повалится дело, которое он задумал; я разыщу этого мерзавца, сказал он себе, никуда он не уйдет, только нельзя паниковать, и тогда все будет так, как должно быть.
— Кто там? — услыхал он веселый девичий голос.
— Из американского представительства, — сказал Снайдерс.
Звякнула цепочка, дверь отворилась, Роумэн увидел молоденькую девушку и даже зажмурился от того, что лицо ее было таким же веснушчатым, как у Кристы.
— Где мистер Морсен? — спросил Снайдерс.
— Папа! — крикнула девушка. — К тебе! Проходите, пожалуйста.
Снайдерс вопросительно посмотрел на Роумэна — стоит ли проходить? Может, сразу же сажать в джип и везти в
В большой,
Морсен легко поднялся навстречу Роумэну, сдержанно поклонился и спросил — на чистейшем английском:
— Чем могу служить?
— Это мы решим позже — можете ли вообще служить, — сухо ответил Снайдерс, — а пока собирайтесь.
— Собираться? — несколько удивленно переспросил Морсен. — Я должен понять вас так, что следует взять с собою какие-то веши?
Девушка подошла к нему, побледнев; она полуобняла его, прижалась к отцу, и Роумэн заметил, как у нее затряслись губы.
Лет семнадцать, подумал он, совсем еще маленькая, но как сразу все почувствовала; зло рождает зло, мир ужасен, боже праведный...
— Это зависит от вас, — заметил Роумэн. — На всякий случай возьмите зубную щетку, мыло и джемпер.
— Я буду готов через минуту, — сказал Морсен и пошел в свой кабинет.
Дочь и Роумэн пошли следом за ним.
— Вы можете сидеть, полковник, — сказал Снайдерс, обращаясь к Роумэну. — Я за ним погляжу. А вы пока отдохните...
Это он начал свою игру, понял Роумэн. Он делает из меня большого начальника; пусть, ему виднее, в конце концов он тут работает, ему лучше знать, как надо себя вести.
— Я могу позвонить? — спросил Морсен, вернувшись из кабинета с джемпером в руках. — Мне надо предупредить, что я... Что я...
— Нет, звонить никуда не надо, — отрезал Роумэн. — И вам, — он посмотрел на девушку, — не надо никому звонить. Если разговор пойдет так, как я хочу, папа вернется домой через пару часов. Не в ваших интересах, чтобы кто-то еще узнал о нашем визите.
— Я вернусь, маленькая, — сказал Морсен и невыразимо нежным движением погладил девушку по щеке. — Пожалуйста, не волнуйся.
— Папочка, — сказала девушка, и голос ее задрожал, — пожалуйста, папочка, сделай так, чтобы поскорее вернуться... Мне так страшно одной...
— Да, маленькая, я сделаю все, что в моих силах...
Когда спускались по лестнице, Роумэн спросил:
— Где ваша жена?
— Она погибла при бомбежке, — ответил Морсен. — Незадолго перед концом всего этого ужаса.
— Вы живете вдвоем с дочерью?
— Да. Мой сын также погиб, — ответил тот. — На Восточном фронте.
В джипе Роумэн сел рядом с Морсеном, предложил ему сигарету, выслушал любезный отказ (лицо было совершенно недвижимым, словно театральная маска) и спросил:
— Ваша настоящая фамилия...
— Если вы из американских служб, она должна быть известна...
— Она мне известна, Густав, — ответил Роумэн. — Но есть большая разница между тем, что я читаю в документах — и наших, и Верена, — и тем, что я слышу из уст, так сказать, первоисточника... Итак, ваше имя?
— Густав Гаузнер.
Роумэн достал из кармана блокнотик — точная копия того, что была у Бласа (подарил ему во время последней встречи в Мадриде; Бласа спасало то, что мать была американка, жила в Майами, поддерживала сына финансово), — и глянул в свои записи, касавшиеся совершенно другого дела, но сделал это так, что Гаузнер не мог видеть того, что у него написано, а Снайдерс был обязан увидеть эту записную книжечку и соответственно сделать вывод, что у Пола разработан план, иначе зачем же туда заглядывать?
— Ваше звание? — спросил Роумэн.
— Майор.
