— В каком году вступили в абвер?
— В абвер не вступали, это не партия, — сухо ответил Гаузнер. — Я был приглашен туда адмиралом Канарисом в тридцать пятом.
— Вас использовали только на скандинавском направлении?
— В основном — да.
— Ваша штатская профессия?
— Преподаватель Берлинского университета.
— Специальность?
— Филолог.
— Это я знаю. Меня интересует конкретика. У кого учились? Где проходили практику?
— Моя специальность норвежский и шведский языки. Заканчивал семинар профессора Баренбойма. Работал переводчиком в торговой миссии Германии в Осло. Затем был корреспондентом «Франкфуртер цайтунг» в Стокгольме.
— До Гитлера?
— Да.
— Кому подчинялись в абвере?
— Майору Гаазе. Затем полковнику Пикенброку.
— Меня интересуют живые, а не покойники.
— Гаазе жив.
— Разве он жив? — Роумэн обратился к Снайдерсу. — У вас есть на него материалы?
— Сейчас проверим, — ответил тот. — Рихард Гаазе? Или Вернер?
— Не надо считать меня ребенком, — ответил Гаузнер. — Я в ваших руках, поэтому спрашивайте, а не играйте во всезнание. Гаазе зовут Ганс, он живет в Гамбурге, работает в прессе.
— Это крыша? — спросил Роумэн. — Его откомандировал туда ваш Верен?
— На такого рода вопросы я стану отвечать только в присутствии генерала. Я готов рассказывать о себе, но о работе — вы должны меня понять — я вправе говорить только с санкции генерала.
— Вы будете отвечать на те вопросы, которые я вам ставлю, — отрезал Роумэн. — И не вам диктовать, что я могу спрашивать, а что нет.
— Вы меня неверно поняли, полковник, — ответил Гаузнер. — Я отнюдь не диктую вам. Я говорю о себе. Не о вас, а о себе. Вы можете спрашивать о чем угодно, но я буду отвечать лишь на то, что не входит в противоречие с моим пониманием офицерской чести.
— Чтите кодекс офицерской чести? — спросил Роумэн.
— Как и вы.
— Кодекс нашей офицерской чести не позволял убивать детей, сжигать в камерах евреев и вешать на площадях людей за то лишь, что они придерживались иных идейных убеждений, — врезал Снайдерс. — Так что не надо о чести, Гаузнер. Мы про вашу честь знаем не понаслышке...
— Не смешивайте СС с армией, — сказал Гаузнер.
— А какая разница? — Роумэн пожал плечами. — Такая же преступная организация, читайте материалы Нюрнбергского трибунала.
— Не премину прочесть еще раз, — сказал Гаузнер. — Хотя я не очень-то подвержен ревизии собственной точки зрения на историю.
Они въехали на территорию казармы, караульные взяли под козырек, вопросительно глянув при этом на Гаузнера.
— Этот со мной, — ответил Снайдерс, кивнув на Гаузнера. — Полковник хочет с ним поговорить.
Караульные козырнули еще раз, подняв шлагбаум, и только в этот миг лицо Гаузнера дрогнуло, перестав быть лепной маской.
— Теперь я готов к разговору, — сказал он. — Я допускал возможность похищения противником, поэтому был столь сдержан. Надеюсь, вы понимаете меня.
Противником, повторил Роумэн; он выразился однозначно, а Снайдерс не спросил его, «каким именно».
В маленьком кабинетике Снайдерса горела яркая лампа, от чего обстановка казалась лазаретной, словно в ординаторской, откуда хирурги идут в операционную.
Роумэн устроился в кресле, что стояло в простенке между окнами, выходившими на плац, и спросил:
— Скажите, пожалуйста, кто и когда дал вам санкцию на командирование Кристиансен в Испанию?
— Кого? — Лицо Гаузнера дрогнуло, вопрос был неожиданным. — Как вы сказали?
— Я оперирую именем Кристины Кристиансен, а хочу знать об этой женщине все. Кто санкционировал ее командирование в Мадрид на связь с Кемпом? Кто утверждал ее задание? Сколько времени ушло на подготовку? Какими вы пользовались источниками, ориентируя ее на работу с интересующим вас объектом?
Глядя на ожившее лицо Гаузнера, на его острые скулы, Роумэн вдруг испугался того, что Снайдерс сейчас брякнет его имя, а ведь он, именно этот Гаузнер, называл его имя Кристине, рассказывал о нем что-то такое, что получил в
Роумэн поднялся, кивнул Снайдерсу:
— На одну минуту, пожалуйста, — и вышел из комнаты.
Снайдерс оглядел сейф, стол, все ли заперто, нет ли каких папок, вышел следом за Роумэном, не прикрыв дверь, посмотрел на него вопросительно, тот прижал палец к губам, взял его под руку и шепнул:
— Оставь нас двоих. И не вздумай произнести мое имя. Меня зовут Чарли, понял? Чарли Спарк, запомнил?
— Хорошо, — так же шепотом ответил Снайдерс. — Ты долго будешь с ним говорить?
— Как пойдет.
— Я буду к вам заглядывать, — сказал Снайдерс. — Я тебе подыграю.
— Как?
— Я знаю как, поверь.
— Хорошо, только не брякни мое имя, понял?
— Понял.
Роумэн вернулся в комнату, тщательно прикрыл дверь и только после этого посмотрел на Гаузнера, подумав, что он сделал ошибку, прервав разговор, ибо немец получил ту паузу на раздумье, которая была ему, видимо, крайне необходима...
— Итак, — сказал Роумэн, — я слушаю вас...
— Я продумал ваш вопрос... Простите, я не имею чести знать, кто вы и как вас зовут?
— Меня зовут Чарльз Рихард Спарк, я полковник американской разведки... Итак...
— Все-таки на этот ваш развернутый вопрос, мистер Спарк, я бы хотел ответить в присутствии Верена...
— Вас следует понимать так, что именно он санкционировал эту комбинацию?
— Я сказал то, что счел возможным сказать, мистер Спарк... Кстати, у вас нет в родстве мистера Грегори Спарка?
— Кого? — спросил Роумэн, чувствуя, как в груди сразу же захолодело. — Какого Грегори?
— Этот человек работал в Португалии под другой фамилией. Он интересовал абвер, поэтому я и спросил вас о нем.
— У меня нет в родстве никаких Грегори, — ответил Роумэн. — Я попрошу вас подробно рассказать о Кристиансен. Вы имеете право это сделать, никак не нарушая нормы офицерского кодекса...
