мне рассказывать-то?..»), минуту спустя начисто забудет о своём обещании. И те самые уши так или иначе услышали. И Лёшу убили. Не потому, что кто-то там очень его испугался. В наши дни информации мало быть взрывоопасной самой по себе. Надо ещё и умело зарядить её в пушку: поместить в ходовой передаче или на видном месте в авторитетной газете. И подписать громкой фамилией. Кто такой Корнильев? А никто. И звать его никак. Тогда как Благой…
Убили-то Лёшу, но рот заткнуть хотели конкретно его руководителю. Борису Дмитриевичу Благому.
Логическая цепочка выстраивалась с пугающей ясностью. Благой ощутил всю жуть беззащитности, поняв: с той же лёгкостью, с какой «грохнули» Лёшу, ОНИ могли избавиться и от него самого. Он даже представил себе ход ИХ рассуждений. Убийство Благого вызывает в прессе грандиозный скандал (не такой, наверное, как по Листьеву, но тоже мало не покажется), разъярённые коллеги поднимают все материалы убитого, докапываясь, ПОЧЕМУ. И докапываются. И публикуют ТАКОЕ…
А кто обратит внимание на гибель какого-то практиканта? Из широкой журналистской общественности?.. Никто. Кроме самого заинтересованного лица – Бориса Дмитриевича Благого. Который предупреждение отлично поймёт. Поскольку далеко не дурак. И будет сидеть тише мыши. Поскольку жить хочет…
Вот тогда стало по-настоящему страшно.
Он бросился звонить «Ивану Ивановичу» и услышал голос пожилой женщины. Женщина без запинки ответила, что Иван Иванович в длительной командировке. Благого затрясло от ощущения предательства, он положил трубку, но минут через пять разум вывернулся из тупика – мало ли, может, его высокопоставленный информатор избавляется таким манером от случайных звонков?.. Благой снова набрал номер:
– Будьте добры, передайте Ивану Ивановичу…
Он был уверен, что разговаривает с той же пожилой тёткой, но нет. Голос, ответивший ему, был снова женский, но совершенно другой.
– Иван Иванович, к сожалению, болен и позвонить вам не сможет, – без пауз на размышление выстрелила девица.
– А мне только что сказали…
– Иван Иванович болен.
– Простите, а как-то с ним можно связаться? Хотя бы передать, что я звонил? Моя фамилия Благой, я…
– Ничем помочь не могу. – И девица повесила трубку. Больше Борис Дмитриевич никуда не звонил. Он очень долго сидел перед телефоном и просто смотрел на равнодушный аппарат. Как на спасательный круг, оказавшийся камнем на ногах. А потом завёл машину и поехал прямо в редакцию.
Он ехал и думал о том, что задуманная им статья скорее всего окажется выстрелом вхолостую. Сейчас не перестроечные времена, когда он своими публикациями свергал с высоких кресел людей – у которых, впрочем, и так под ногами рушилась почва. Да ещё позволял себе роскошь хвастать знакомым, что ты «у них» давно, мол, на мушке. Хвастать, зная при этом, что вечером благополучно доедешь домой, а утром жена увидит тебя в общей постели… а не в морге на Поклонной горе. Сколько ни иронизируй теперь над захлебнувшейся Перестройкой, сколько ни пиши само это слово в кавычках и с маленькой буквы – но по крайней мере ведь было же ощущение, что кому-то что-то всё-таки нужно. А теперь?.. Всем на всё наплевать. Кому не наплевать, те убивают, охраняя свои интересы. Или, что ещё действенней, замалчивают самую жгучую информацию. Чья бы подпись под ней ни стояла. Самого Солженицына выставили юродивым, ни уха ни рыла не смыслящим в российских реалиях, так что им Благой?..
Понимая всё это, Борис Дмитриевич всё-таки приехал в редакцию, поднялся к себе, заперся на ключ и нажал кнопку компьютера. Ему не было нужды заглядывать в ноутбук – все нужные сведения так и кипели у него в голове, требуя выхода на бумагу.
«Схема прохождения будущей кольцевой дороги стала секретом Полишинеля с тех пор, как одновременно в разных концах области сгорели целые садоводства. Лишь ленивый не соединил бы пожарища одной линией и не увидел, что она пролегла ещё и через знаменитые заповедники. Чуть менее ленивому удалось выяснить, что об этой схеме, на сегодня строго секретной, знают лишь несколько избранных лиц, облечённых властными полномочиями. Как же распорядились своими полномочиями эти люди, которым мы с вами, питерцы, даём квартиры и платим очень немаленькую зарплату?.. Быть может, прокуратура ответит нам, что, а точнее, кто стоит за поджогами целых садоводческих массивов? Чьи фирмы – я привожу реально существующие названия – стоят за грошовой скупкой у погорельцев-пенсионеров их пепелищ, нечаянно оказавшихся на пути будущей кольцевой?.. И чья властная, но не обременённая разумом рука прочертила асфальтовую магистраль прямо через бесценные заповедные рощи, которые охранялись государством со времен Петра Великого, а теперь будут отданы петербургским олигархам для постройки коттеджей?..»
Борис Дмитриевич перечитал написанное и вдруг совершенно явственно ощутил, что Лёша сделал бы всё это лучше. Нет, не теперешний практикант, только овладевающий словом. Тот Лёша, каким он стал бы лет через пять. Мальчишка был безумно талантлив. Гораздо талантливее, чем сам Благой. Борис Дмитриевич беспощадно припомнил себя молодым: такого репортажа, как Лёшин «Детдом», он бы в его годы не сделал. И даже не потому, что тогда расцветал «благополучный» застой и ему запретили бы сверху. Просто кишка была бы тонка. Это сейчас он брал чутьём, хваткой и отточенным многолетним умением. А вот по части таланта… Только встретив – и потеряв – такого ученика, всё и поймёшь… И не просто талантливее… ещё и честнее, лучше, порядочнее… Будь проклят ТЫ…
Борис Дмитриевич зажмурился и заплакал – один в запертой комнате.
Статья за его подписью вышла через два дня. Она была посвящена светлой памяти Алексея Корнильева и против всякого ожидания наделала в городе переполоха. В редакции расплавились телефоны: природоохрана, партия «Кедр», целые коллективы садоводов и дачников подтверждали, изобличали, приводили всё новые факты, тащили в милицию пойманных «фирмачей», возмущались и требовали ответа у обоих губернаторов – городского и областного. Чума на оба ваши дома – да наведите же, мол, наконец в своих муравейниках хоть какой-то порядок!.. Клубы автомобилистов высказались в том духе, что кольцевая, конечно, необходима, но не такой же ценой. Финны со шведами вспоминали Ленинградскую атомную электростанцию и пресловутую дамбу. Зоологический институт, где работала Настя, оторвался от пробирок и препаратов, ударил в колокола и приготовился к собранию экологического общества…
Утром Благой вышел из дома и впервые за эти дни почувствовал, что его не «ведут». Люди шли по своим делам, и личность Благого никого из прохожих не интересовала. Быть может, кто-то в самом деле отдал приказ снять наружное наблюдение. Или что-то переменилось в его собственном восприятии?.. Борис Дмитриевич не знал. Он был просто свободен.
Вопрос в том, надолго ли…
Оглянись!
– Девушка, вы в порядке? Вас проводить? Он ожидал благодарности, на худой конец – слёзных жалоб на непутёвого мужа (любовника, деверя, свёкра – нужное подчеркнуть), либо же истерического призыва не лезть не в своё дело… Но получил нечто совершенно иное. Женщина вскинула голову, он успел заметить холодный прицеливающийся взгляд… а в следующий миг она наотмашь шарахнула его по лицу чем-то тяжёлым, так, что стёкла разбившихся очков врезались в кожу. Плещеев не упал сразу – лишь резко отшатнулся и попятился прочь, спотыкаясь и поднимая руки к лицу. Почувствовал, как брызнула по щекам тёплая кровь, потом ещё удары, теперь уже сзади, безнаказанно…
Его сшибли на колени и начали бить. Верней, планомерно и слаженно убивать. Устраивать «нелепый случай» с горожанином, сдуру полезшим разнимать пьяную драку…
С того злополучного дня в конце лета, когда он так и не доехал к ней на свидание в Токсово, Плещеев Дашу не видел. Зато поездку свою он время от времени мысленно прокручивал в мельчайших
