угробленных макарон… что тётя Фира немедля и сделала. Бросила полотенце и чашку со взбитым яйцом, которым собиралась мазать пирог, – и рухнула в слезах на кровать.
По счастью, достопамятная трагедия случилась уже при её жильце, Алёше. Которому, между прочим, она и имела в виду устроить приятный сюрприз. Алёша (зачтёт ему это Бог!) для начала накапал своей хозяйке валокордина, а затем, прояснив ситуацию, вскрыл пирог и проворно выгреб начинку: «Тётя Фира, где там у вас „Воимикс“?..»
Смех и грех – тот раз в тесте попадались запечённые ошмётки капусты, но в целом пирог вышел как никогда прежде удачным. Это было два месяца назад. Сегодня тётя Фира ждала очень дорогого гостя и только потому, укрепясь духом, решилась на повторение кулинарного подвига. И было похоже, что практика начинала сказываться: сегодня при изготовлении пирога случился всего один инцидент. Когда будущее украшение стола, уже водворённое на противень, в последний раз подходило на электрогрелке, на него придумал улечься тёти-Фирин кот Васька.
Кошачья логика была проста и понятна: тёплое, мягкое и вкусно пахнет из-под полотенца… Однако несчастной кулинарке от этого было не легче. Она так ахнула, схватившись за сердце, что «норвежский лесной» мгновенно осознал весь ужас содеянного и дал дёру на шкаф. Естественно, трамплином при этом ему послужил всё тот же многострадальный пирог.
Тётя Фира всю жизнь проработала медсестрой и, помимо нищенской пенсии, заработала на этом совершенно маниакальные понятия о санитарии. Ей стоило огромного труда убедить себя, что, во-первых, нефеш[4] Васька контактировал с тестом сугубо сквозь полотенце; во-вторых, пирогу предстояло минимум полчаса при температуре двести тридцать градусов Цельсия, сиречь полная стерилизация; и, в-третьих (это, положим, было уже малодушие), гостю вовсе даже не обязательно ни о чём говорить…
Эсфирь Самуиловна сердито перевернула страницу, но вместо того, чтобы углубиться в дальнейшие приключения героя, внезапно вспомнила маму. Семья врачей Файнбергов была очень советской – что, впрочем, не предотвратило папиного ареста, причём задолго до знаменитого «дела врачей». Но это случилось потом, а когда всё было ещё хорошо, маленькая Фирочка однажды явилась из школы перемазанная чернилами. И мама, видимо опасавшаяся, что дочь вырастет неряхой, рассказала ей в назидание про гимназиста по имени Володя Ульянов. «Однажды он писал сочинение. Огромное, на тридцати шести листах. И на последнем нечаянно посадил кляксу. Он переписал все тридцать шесть листов…»
У детей цепкая память… Восьмилетней девочке в голову не пришло задуматься, чего ради было переписывать всё – им там что, насмерть сшитые листы выдавали? Воображение школьницы было слишком потрясено громадностью труда, проделанного будущим Лениным. Тридцать шесть листов!.. Когда для неё самой оставалось едва посильной задачей исписать одну страницу в тетрадке!.. Имело значение даже то, что мама говорила не о «страницах», а именно о «листах». Лист – это ведь две страницы. Она долго потом не решалась спросить маму, как писал своё сочинение Владимир Ильич. На одной стороне? Или на обеих?..
…Тётя Фира расстроилась уже вконец, уронила очки и зашарила по карманам в поисках платка, потихоньку загадывая: если с пирогом всё же выйдет конфуз, значит, мама таки сердится ею на небесах… Однако в это время (слух у старой женщины был по-прежнему великолепный) за поворотом скупо освещённого Г-образного коридора проскрипел в замке ключ, потом щёлкнул выключатель, зашаркала по колючему половику уличная обувь… обычная возня вернувшегося домой человека. А поскольку все квартирные обитатели уже были здесь… Тётя Фира поспешно высморкалась и спрятала крамольную книжку.
– Он умчался прочь на газонокосилке, перед этим выпив четыре бутылки… – сдержанно донеслось из прихожей, и она поняла, что слух не подвёл её. Это действительно появился её жилец Алексей.
– От кустов остались пеньки да опилки, – сообщил он ей, возникая в дверях. И немедленно повёл носом: – Тётя Фира, я же с лестницы на запах пришёл! Это что вы тут, если не секрет, такое вкусненькое готовите? Пролетариату дадите попробовать?..
Внешность у Алексея Снегирёва была самая заурядная. Под сорок, худой, невысокий, с ничем не примечательным блёклым лицом и невыразительными глазами, неопределённо-серыми, как зола. Единственной деталью были совершенно седые, не по возрасту, волосы. Да и те он стриг ёжиком – поди разбери в вечных сумерках коммуналки, какого они на самом деле цвета.
– Пирог пеку, – ответила тётя Фира. И прикрыла для верности кухонной тряпкой засунутый в карман фартука боевичок: – Вы же понимаете, Алёша, к нам Монечка сегодня придёт. Помните, я вам говорила?
Алексей опустился на корточки перед плитой, внимательно заглянул в прозрачную бойницу духовки и секунду спустя осторожно поинтересовался:
– Тётя Фира, а вы не хотите взглянуть, как он там поживает?..
Она ахнула, вскидывая к глазам руку с часами. Потом с невнятным восклицанием схватилась за суконки для горячей посуды. Пирог впору было спасать.
Моня обещал прибыть к девяти часам вечера, и Эсфирь Самуиловна приложила немало усилий, подгадывая пирог как раз к этому сроку: «Он войдёт – а тут я из духовки горяченький достаю…» Однако по телевизору успела кончиться программа «Время», потом часы на шкафу пробили десять – а Мони всё не было. Отчаявшись услышать долгожданный звонок или рассмотреть что-либо в окошко, тётя Фира несколько раз выглядывала на лестницу… и наконец принялась решительно одеваться.
– Вы это куда собрались?.. – изумился Снегирёв, войдя в комнату и обнаружив свою квартирную хозяйку в кофте и с тёплым платком в руках.
Та потупилась:
– К метро хочу прогуляться… Вы же понимаете,
Алёша, сейчас такое творится…
– А вы Софочке позвоните, – предложил Алексей. – Он ведь от Софьи Марковны должен был ехать?
Тётя Фира замотала головой:
– Нет, Алёша, я не могу. Вы только представьте: я ей звоню, а она говорит, что давным-давно его проводила…
Снегирёв устало вздохнул.
– Ладно, тётя Фира, уговорили, – сказал он затем. – Фотография Монина у вас какая-нибудь есть?..
Насколько успела понять Эсфирь Самуиловна, её жилец был человек, что называется, с биографией. Весьма даже с биографией. И потому совершенно не имел склонности смеяться над её опасениями за Монину жизнь. А кроме того – посмотрев один раз на любую Монину фотографию, он безошибочно узнал бы его на улице. Вне зависимости от одежды, наличия или отсутствия очков, усов и так далее. Такой вот жилец. Тётя Фира скомкала пуховый платок и принялась беспомощно озираться…
И в это время на стене комнаты залился соловьиной трелью звонок. Старая женщина всплеснула руками, уронила платок и с молодой прытью бросилась в коридор – открывать дверь.
Моисею Львовичу Каплану – Монечке, о котором так долго говорили большевики, – было двадцать девять лет, и, несмотря на столь характерное «ф.и.о.», ничего библейского в его облике не наблюдалось. Монину внешность скорее следовало признать усреднённой. Назови русским – сойдёт. Назови евреем – тоже сойдёт.
С некоторой натяжкой.
– Тётя Фира, я тут вам пирожных купил, – сказал он, повесив в тамбуре длинное пальто и проходя в комнату. – Вы, кажется, такие любили? Белковые. А почему вы дома так тепло одеваетесь? Здесь очень дует, наверное?
Тёти-Фирина комната, являвшая собой фрагмент разгороженной некогда гигантской гостиной, имела архитектурную особенность – полукруглое окно размером в добрую половину стены. От него действительно иногда безбожно сквозило, и старая женщина успела перепугаться, не продует ли Монечку, но вовремя вспомнила, что ветер нынче дул северный, не попадавший в окно. Она растроганно взяла у гостя кондитерскую коробочку:
