– А вот это – свадебный стол конца прошлого века. Здесь выставлен тот самый сервиз, которым пользовались на свадьбе дедушки и бабушки Иона.
Василий Никифорович бывал во многих музеях – поездил, слава Богу, по белому свету и с делегациями, и один, как вот теперь. И давно уяснил, чем отличается, к примеру. Виндзорский замок в Англии от нашего Эрмитажа. Эрмитаж стал бывшей царской резиденцией уже так давно, что всякий жилой дух из него начисто испарился. А в Виндзорском замке – живут. И это чувствуется. Каким органом – неведомо, но чувствуется безошибочно и мгновенно.
Точно такое же ощущение было у Цыбули и здесь. Дом был ЖИВОЙ. Да ещё учесть явный талант Мар-гареты: она не просто расстелила скатерти и выставила посуду, наполнив её хорошо сделанными муляжами еды. Казалось, от каждого из столов только что отошли люди – подышать свежим воздухом, потанцевать, поболтать, – и вот-вот вернутся, чтобы продолжить прерванный пир, войдут в двери одетые в старинные платья, ещё не успевшие стать ветхими историческими реликвиями. Впорхнёт под руку с мужественным женихом юная и прекрасная наездница – бабушка Шёштин…
«Когда Заказа-то выручать будем?..» – прозвучало над ухом у Цыбули так отчётливо, что Василий Никифорович вздрогнул.
– Этот сервиз, – продолжала Маргарета, – извлекали и на нашу с Ионом свадьбу, а когда женился наш сын Бьёрн, мы брали его уже отсюда, из музея. В следующий раз, надо думать, он понадобится нашим внукам. У вас есть внуки, Василий?.. Правда, как ужасно быстро они вырастают?.. Кажется, только что был малышом, не успеешь оглянуться, а он уже взрослый… Вы же знаете, какая сейчас молодёжь? Никто не женится, не хотят ответственности. Но мы своих, кажется, правильно воспитали…
Назавтра вновь был тёплый и тихий, прогретый осенним солнышком день – истинное бабье лето, – и Василий Никифорович, плюнув на официоз, наконец-то вытащил из чемодана джинсы. Те самые, местами вытертые добела, против которых так энергично возражала заботливая Марьяна Валерьевна.
Когда фон Шёльдебранды устроили в старом доме музей, семья перебралась в уютное жильё, возведённое к тому времени на другом конце острова, за крутым гранитным холмом. Гранит в этой части Швеции вообще прёт из-под тонкого слоя почвы повсюду, в какую сторону ни посмотри; стокгольмское метро почти полностью вырублено в скале, да и улицы с пригородными шоссе местами вспарывают каменные лбы, встреченные на пути. Фон Шёльдебранды предпочли не кромсать, а найти с природой гармонию. В результате бордово-красный дом, увенчанный неизбежной спутниковой тарелкой, идеально уместился на неровном склоне холма. С подъездной дорожки дом казался одноэтажным. При ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что уровней в нём аж целых четыре. Это не считая подвала и чердака.
Василия Никифоровича, как принято у шведов, поместили в гостевом домике. Домик размером с контейнер для морских перевозок выглядел игрушечным, но внутри был оснащён всем необходимым для жизни: регулируемое отопление, крохотный удобный санузел, микроволновка, холодильник с продуктами… Не говоря уж про спальное место из двух больших и сугубо отдельных, но легко сдвигаемых вместе кроватей.
В одну из этих кроватей Цыбуля накануне, как и мечтал, рухнул – и уснул чуть ли не прежде, чем голова коснулась подушки. Хотя был уверен, что за всякими тягостными размышлениями проваляется без сна до утра.
На сегодня ничего особенного не планировалось, и Василия Никифоровича не беспокоили. Дома ему редко удавалось выспаться всласть; вот и теперь «внутренний таймер» заставил Цыбулю проснуться, когда дома, в Михайловской, едва минуло шесть утра. Увы! До стокгольмского времени таймеру не было ни малейшего дела. Посмотрев на часы, Василий Никифорович мысленно ахнул и стал было лихорадочно одеваться, но потом махнул рукой и отставил всякую спешку. «А ну их, в самом-то деле. Когда проснулся, тогда и проснулся, и подите вы все…»
Он ополоснулся под душем, натянул вытертые «миллионерские» джинсы, добавил клетчатую шерстяную рубашку – и со стаканом апельсинового сока в руках вышел на маленькое крыльцо.
Возле дома была устроена конюшня, несколько ограждённых белыми заборчиками левад, манеж с невысокими – для ребятишек – препятствиями и даже учебный скаковой круг. Солнце ярко светило сквозь неподвижные сосновые ветви, и Цыбуля заслонил рукой глаза. Читал он в очках, но вдаль был ещё зорок. Перед конюшней стояла на привязи лошадка исландской породы, коренастая, крепенькая, с мохнатой гривой и длинным пышным хвостом. Внучка Иона, Ингеборг, облачённая в оранжевый непромокаемый комбинезон и большие резиновые сапоги, усердно мыла лошадку, поливая из шланга. Мыльная пена стекала по крутым серым бокам. Лошадка стояла спокойно, только иногда потряхивала головой. Никому не пришло бы в голову в сентябре месяце намывать прямо на улице чистокровного верхового коня, но, видно, правду говорят – исландскую лошадь, «лошадь Богов», никакими погодными условиями не прошибешь…
Сам королевский конюший стоял облокотясь на оградку левады и посматривал то на внучку, то на трёх других «исландцев», гулявших в леваде среди кустов и камней.
Цыбуля не торопясь подошёл к нему, на ходу допивая свой сок. Ион улыбнулся и сказал что-то по- шведски. Оленьки Путятиной рядом не было, и Василий Никифорович, пожав плечами, изобразил на пальцах разницу во времени.
– Time difference,[74] – мобилизовал он не выученный когда-то английский. Ион понял и серьёзно кивнул.
Отсюда просматривалась часть дамбы, примыкавшая к материку, и Цыбуля заметил яркое пятнышко, быстро двигавшееся по насыпи. Отставной генерал фон Шёльдебранд перехватил взгляд гостя и вытянул руку.
– Little Jom, – сказал он. – My grandson[75].
Накануне за ужином Цыбуля успел познакомиться с серьёзным белоголовым пареньком и даже узнал, что маленький Ион мечтал стать жокеем. А посему, в отличие от сверстников, напропалую гонявших на мопедах, катался по холмистым окрестным дорожкам исключительно на велосипеде. Для укрепления ног.
Дед, несомненно, всячески поддерживал устремления внука; было понятно, ради кого перед домом был устроен почти настоящий скаковой круг, а в конюшне, должно быть, стоял верховой пони[76] – или даже мудрый старый ипподромный боец, отслуживший своё, но ещё отлично помнящий всё, чему следует научить будущего жокея…
Пока Василий Никифорович следил за юным велосипедистом, мчавшимся по дамбе явно быстрее, чем позволял ограничительный знак, – из дому появилась Оля Путятина. Здесь, у «дяди Иона», она тоже отбросила вчерашний официальный деловой стиль. Сегодня она была в ярком спортивном костюмчике, который необыкновенно ей шёл.
– Здравствуйте, Василий Никифорович!.. – И тут же принялась переводить: – Дядя Ион спрашивает – а вы знаете, что исландские лошади, будучи однажды вывезены с родины, уже не могут вернуться? В Исландии со времён викингов запрещён ввоз лошадей – и для того, чтобы породу сохранить в чистоте, и во избежание заразных болезней…
Уже не могут вернуться, – мысленным эхом отдалось в голове у Цыбули. – Уходят… сквозь хрустальную стену…
– Ион, – сказал он вдруг, и королевский конюший повернулся к нему, облокотившись на белёную планку ограды. – Ион, я тебе всё хочу рассказать про… одного маленького мальчика, которого я знал. Когда ему было столько лет, сколько сейчас твоему внуку, он однажды с другой пацанвой полез в чужой сад за яблоками. Хозяин услышал и погнался за ними, и мальчик, удирая в темноте, перелез какой-то забор, нащупал в стене маленькое окошко и протиснулся в него. Внутри было тепло и пахло навозом, а рядом топало ногой и фыркало большое животное. Это был жеребец Гром, к которому конюхи-то боялись в денник заходить… А мальца вот не тронул! Тот проспал до утра в опилках у жеребца под ногами, а наутро и уходить с конюшни не захотел. И ты знаешь, Оленька? Фамилия у сорванца была как у тебя… Путятин…
Глава тринадцатая
