всех подробностей жизни этой кавалерственной дамы, но подозревал про себя, что горящие шкафы в разнесённом лабораторном зале на неё падали вряд ли. И уж точно не садились ей на щеку траурные хлопья копоти, отделившиеся от потолка последним ласковым поцелуем единственного ребёнка... Да Бог с ними, с покорёженными шкафами. Ей бы нашу, советскую биографию даже во вполне благополучном её варианте. Небось трезвее смотрела бы на вещи и лучше знала бы, что почём. А то увидела оборванную верёвку в крови — и повела себя, точно истеричка с гранатой из очередного фильма про инопланетян... Ну а последующие события заставили профессора Звягинцева серьёзно задуматься, так ли далеко ушли от психологии авторы безмозглой фантастики «экшен»[23]. Той, где космические спецназовцы лезут исследовать брошенную станцию, облачившись вместо панцирных скафандров в камуфляжные маечки без рукавов. И на все непонятное реагируют по одному принципу — вскидыванием лазерного ствола. Каким бы диким ни казался такой подход самому Льву Поликарповичу, идею взрыва активно поддержал Питер О'Нил. «Ах ты вот как, неведомая стихия? Ну так получи, фашист, гранату...»
По мнению профессора Звягинцева, поступать таким образом было все равно что расстреливать электрическую розетку за то, что кого-то ухайдакало током. Даже нет, не так: не расстреливать, а разносить её ломом... вполне железным и очень электропроводным... Ну и что?.. Пока он изумлялся, как же может быть, что этого не понимают все остальные, идея перепуганной Сары стала воплощаться в конкретику стараниями академика Опарышева. Тут же выискался перспективный молодой учёный, выдвинувший довольно-таки поверхностное (на взгляд Льва Поликарповича) математическое обоснование полезности взрыва. Обоснование мгновенно опубликовали... И снова началось труднообъяснимое. Со всех сторон посыпались восторженные отзывы. Здравомыслящие вроде бы, вменяемые люди, нобелевские лауреаты, дружно кивали почтёнными головами и благословляли молодого коллегу, а у Льва Поликарповича Звягинцева постепенно складывалось убеждение, что весь мир дружно решил спятить.
Или, может, это ему самому пора было на Пряжку[24]?..
Порою заокеанский приятель Ицхок-Хаим Гершкович Шихман казался ему ещё одним островком в сплошном океане массового психоза. Порою же — будущим соседом по «палате номер шесть»...
Не без тайной мысли разобраться ещё и в этой проблеме он засадил свою «катакомбную академию» за виртуальный эксперимент. Что будет, если «Гипертех» в самом деле взорвут?..
Остальной мир подобными заморочками не страдал.
Взорвать проклятую башню, разнести её на куски — и к черту ненужные вопросы. Притом что вопросов накопилась гора. Высотой с эту самую башню. Куда деваются люди внутри периметра? Почему третьего дня к подножию башни упал словно магнитом притянутый вертолёт? Отчего это в окрестностях зоны непредсказуемо меняется погода и весна преспокойно соседствует с осенью, не говоря уже о таких мелочах, как произвольные вариации на тему закона всемирного тяготения? Или там несоблюдение принципа электромагнитной индукции?.. Это ещё не считая уже окончательной мелочёвки типа закона Ома, токов Фуко, скорости химических реакций, спонтанной эманации в черт знает каком спектре, непонятных звуков и неведомых голосов. Нет, нет, лучше не забивать себе башку. Взорвать, вздохнуть с облегчением — и забыть.
— Знаешь, Изя, мы тут прикинули... пока только в первом приближении, но все равно волосы дыбом, — глядя в окно на снег, кружившийся над парком Победы, тихо проговорил Лев Поликарпович. — Даже если сделать кучу оптимистичных натяжек... При взрыве произойдёт резкая флуктуация напряжённости полей, вследствие чего система окончательно лишится динамического равновесия. Кабы весь Питер... хлопьями не повис. На куполе у Исаакия... — Он сглотнул. — А если учитывать ещё теорию Вейника о векторе накопления хронального вещества... Как ты там говоришь-то? И совьётся небо в свиток? И станет солнце, как власяница?
— Луна, Лева, Луна. Луна станет цветом, как власяница. А солнце вообще погаснет, — сказал на полном серьёзе Шихман, и в голосе его слышалась самая чёрная злоба. — Я вот подожду-подожду, что мне власти наши ответят... а потом возьму и нагряну к вам. Посмотрю в глаза этой суке Розенблюм... — Он снова, уже вслух, выругался на идиш, пожелав кому-то «попухнуть». — А с О'Нилом и с этой жопой Опарышевым погляделками не обойдётся. Получат своё. Даром ли я столько лет ассенизатором протрубил...
Как на первый взгляд ни смешно, а все-таки настроение у Льва Поликарповича чуть-чуть поднялось. Кому-то Иська Шихман, может, и показался бы Дон Кихотом, собравшимся воевать с ветряными мельницами, но только не ему. Он лучше других знал, на что был в действительности способен его старый приятель. Лев Поликарпович мысленно поставил его рядом с собой, и у другого плеча тотчас же незримо выстроились юные коллеги, вся его «катакомбная академия». Проплыл лик покойной Тамары Григорьевны, ступил с фотокарточки отец, приподнялся на больничной койке несчастный Володя, осязаемо коснулась руки дочь Марина... Выросла за спиной хмурая тень Скудина, окружённого решительными боевыми друзьями...
Лев Поликарпович невольно выпрямился и сказал телефонной трубке, уже опущенной на рычаг:
— Черт возьми! Да кто сможет нас победить?
Между тем разговаривал он с Америкой, держа в одной руке древние деревянные лыжи, а в другой — такую же древнюю баночку лыжной мази. И со спинки стула перед ним свисали полосатые, домашней вязки, толстые спортивные гетры, умудрившиеся нисколько не вылинять за добрых полвека.
Профессор действительно собирался кататься.
Ещё во времена счастливого супружества он установил в семье весёлый обычай: каждую зиму, как только всерьёз укладывался снег, они с женой торжественно отправлялись на лыжную прогулку. Иногда эта прогулка таки оказывалась единственной за весь сезон, поскольку ни Лев Поликарпович, ни супруга завзятыми спортсменами не были, — но что с того? Выезжали, и катались часик-другой, и возвращались, как гласит неувядаемый штамп из школьного сочинения, «усталые, но довольные»...
Так получилось, что в самый первый памятный раз они выехали на Пулковскую гору. И рядом, и все-таки загород; есть и поле, и нечто вроде леса, представленного заиндевелыми яблоневыми садами вдоль Киевской трассы; а уж горок, чтобы скатываться с них и весело падать в сугробы...
Они и повадились туда ездить, не соблазняясь ни красотами Кавголова, ни ледяными просторами залива в Зеленогорске и Комарове.
Увы, счастье длилось недолго... Профессор остался вдовцом, зато начала подрастать дочка Марина. И через несколько лет он возобновил прерванную традицию — уже с ней.
А теперь в самый первый раз собирался кататься на лыжах один. Окончательно и бесповоротно один...
От этой мысли дурнотно и болезненно щемило в груди. Лев Поликарпович даже подумал, а не пригласить ли ему Скудина. Но такая мысль показалась ему уже окончательно дикой, и он продолжил свои сольные сборы.
По его глубокому убеждению, человек обязан был принципиально идти в лобовую атаку на свои страхи. И откровенно смотреть им в лицо. Потому что иного способа избавиться от них просто не существует...
Знать бы ему, как обрадовало бы Скудина подобное предложение. Скажем даже более. Вместо того чтобы тащиться позади тихоходного спутника, мёрзнуть и ругаться про себя, изображая вежливое терпение, суровый полковник ломился бы по целине рядом с лыжнёй. И на то у него была очень веская причина.
«Лев Поликарпович, мне бы посоветоваться с вами... Разрешите?»
Аккурат в это утро, перед рассветом, Ивану опять приснился сон про Марину. Как всегда, Кудеяр одолевал гулкие институтские коридоры и мчался лестницами вверх, вверх, прыгая через ступеньки, — туда, на седьмой этаж, где в лабораторном зале ревело и ворочалось пламя... Как обычно в таких снах, коридоры и лестницы были вполне теперешними, какими он видел их в памятном походе за видеокассетой, — облезлыми, в натуральной мерзости запустения, в потёках сырости и сажи с плесенью пополам. Времени не поддавался только пожар, бушевавший вверху. И вот этаже где-то на пятом Иван со
