всего разгона вылетел в царство неповреждённого линолеума, чистых стен и цветов в горшочках на окнах. Прямым ходом в тот «Гипертех» невозвратимых дней счастья, солнца и любви... Шок оказался не меньшим, чем на Варшавской, когда они с ребятами лихо путешествовали сквозь времена года и суток. Иван даже остановился от неожиданности...
...И увидел Марину, шедшую ему навстречу из пустой глубины коридора. Плывшую из одного солнечного пятна в другое...
«Ваня? — удивилась она. — Зачем ты здесь, Ваня?»
Ему все не удавалось привести в норму дыхание.
«Маша, — кое-как выдавил он. — Марьяна...»
Она покачала головой. С осуждением. Солнце лилось на неё и сквозь неё, причём с направления, с которого в данном конкретном коридоре ему не полагалось светить.
«Ванечка, ну почему ты меня никак не отпустишь? — жалобно проговорила она. — Держишь меня и держишь, не даёшь на небо взлететь...»
Вот когда явственная неправильность происходившего перешла из области смутных подозрений в разряд доказанных фактов. На своё счастье, даже во сне Кудеяр — то ли по свойству характера, то ли благодаря тренированной психике, — какая бы чертовщина ему ни снилась, неизменно рассуждал и действовал здраво.
И он отнюдь не забыл, каким образом накануне злосчастного эксперимента Маша дала ему понять о своей беременности. Никаких предисловий типа «сядь и держись, я тебе что-то скажу» или кавалерийских атак под девизом «у нас будет малыш!». Она просто повадилась говорить о себе «мы». «Хватит НАС щекотать», «налей НАМ чайку»... Помнится, раза примерно со второго до Ивана дошло...
Так вот — это видение-привидение, эта тварь, «косившая» под Марину, о самом главном даже не подозревала. То есть не она, те, кто её создал.
«Сгинь!!! — взревел Иван, и правая рука вычертила в воздухе знак, которому его совершенно точно никто не учил. — Убирайся!..»
Висевший перед ним образ утратил сходство с Мариной, моргнул вертикальными зрачками и исчез, рассыпавшись, точно картинка с неисправного видеомагнитофона, цветными квадратиками, а Скудин проснулся. Но за секунду до пробуждения успел все же заметить, что коридор перед ним снова сделался таким, каким ему и полагалось быть, — выгоревшим, в покорёженной арматуре, выпирающей из простенков. По этому коридору вполне можно было двигаться дальше.
— Надо с профессором посоветоваться, — вслух сказал Кудеяр, открывая в душевой кабинке воду похолоднее. Ноги слушались не вполне. — А может, с Виринеей? С Глебом?..
Он твёрдо знал только одно. Если тебя так упорно не пускают куда-то, значит, на то есть основательная причина. И, стало быть, у него имелась ещё более основательная причина проломить этот запрет.
Чего бы это ни стоило...
Арахисовый «Москвич» завёлся не сразу. Лев Поликарпович успел впасть в лёгкий траур, вообразив себе начисто севший аккумулятор, но тут двигатель, наконец, дёрнулся, выдохнул ядовитую сизую тучу и деловито затрясся. Лев Поликарпович принайтовил к верхнему багажнику лыжи, устроил на заднем сиденье Кнопика и порулил на Пулковское шоссе соблюдать традицию. Вполне возможно — дурацкую.
Он, правда, слышал серьёзное мнение, будто евреи («Не забыть следующий раз Иську спросить...») сохранились и выжили как народ не в последнюю очередь благодаря яростному сохранению традиций — тоже на посторонний взгляд достаточно странных, вроде непреложного соблюдения субботы... Вопрос состоял в том, было ли ему, Звягинцеву, по большому счёту что соблюдать? И зачем, ради кого?..
Однако этот философский вопрос определённо был не из тех, которые стоит обдумывать за рулём, и Лев Поликарпович решительно отставил его.
Движения транспорта по Московскому проспекту теперь не наблюдалось почти никакого, но чётная сторона оставалась незатронута, как будто здесь проходила незримая граница влияния. Вот и в доме Льва Поликарповича, что стоял на улице Победы, на углу возле одноимённого парка, жизнь продолжалась почти как прежде. По крайней мере, жильцы никуда отсюда не разбегались. В квартирах исправно работали компьютеры и телевизоры, текла из кранов горячая и холодная вода, ярко светили лампочки... Как-то профессор вслух задался этим вопросом в присутствии Виринеи.
«А ничего удивительного. — Девушка пожала плечами и посмотрела в окно, на ощетинившийся голыми ветками парк. — Кто же ЕГО сюда пустит?»
Звягинцев не зря был обременён научными — хоть и не в оккультной области — регалиями. Он немного поразмыслил и понял. Действительно, парк Победы, по сути, являл собой вторую Пискаревку[25]. Только не оформленную как мемориальное кладбище. Благородный прах мучеников блокады здесь был просто перемешан с водой старых глиняных карьеров, навеки с тех пор утратившей прозрачность, с землёй, давшей жизнь зелёным деревьям... Вот, значит, отчего так славно гулялось под теми деревьями молодым мамам с колясками. Было кому благословить их из тонких миров. Было кому встать необоримым заслоном на пути отравленной реальности, расползавшейся от башни сожжённого «Гипертеха»... Лев Поликарпович застыл в глубокой задумчивости. Уравнения, и так громоздившиеся неприступным хребтом, на глазах обрастали все новыми неизвестными.
Ну а Виринея, даже не бросив на профессора многозначительного взгляда, вновь уселась на ковёр — играть с Кнопиком.
Её участие в научных бдениях «катакомбной академии» нынче стало, мягко говоря, очень своеобразным. Лев Поликарпович едва узнавал Виринею, своего самого свирепого технаря. После возвращения из экспедиции она стала вести себя так, будто вычислительные эксперименты и яростные теоретические споры были детсадовскими затеями. На которые человеку взрослому и серьёзному просто грешно тратить отпущенное свыше, далеко не беспредельное время. Являясь к профессору, она варила на всех кофе, бегала в торговый подвальчик за снедью и мыла посуду, а в перерывах между этими жизненно важными мероприятиями либо возилась с Кнопиком, с лёгкостью обучая его немыслимым фокусам, либо уютно устраивалась в кресле и принималась что-то вязать...
Но.
Почему-то Вене Крайчику прямо в руки падал со шкафа математический справочник. И при этом раскрывался на строго определённой странице. Отчего Веню неожиданно посещали безумные, на грани гениальности, идеи.
Альберт же, составляя очередную программу, делал непростительные для его уровня опечатки. Исполненные, как очень скоро оказывалось, на самом деле глубокого смысла. Не иначе, это срабатывало подсознание. А в итоге эксперимент иной раз принимал совершенно неожиданный оборот...
Наконец профессор собрался с духом и прямо спросил об этом Виринею
«Ты, наверное, в два счета могла бы... То, что мы здесь сейчас?..»
Виринея, явно страдая, отвела глаза. Но душой не покривила — кивнула.
«Да, Лев Поликарпович. Не совсем в два счета, но... Могла бы».
Ему жгуче захотелось расспросить её сразу обо всем, он открыл рот... и молча закрыл. Потому что успел мысленно поставить себя на её место — и ужаснуться. Такие, как Тамара Григорьевна и Виринея, по отношению к прочему человечеству были на положении родителей, чьи дети только-только отправились в первый класс и бьются над первой в жизни задачкой. И так хочется, чтобы ребёнок не морщил чистый лобик, не плакал от неудачи, не пачкался чернилами, так тянет сделать за него это задание, подсказать готовый ответ... Но — нельзя. Если в самом деле хочешь добра.
И ребёнку, если это нормальный ребёнок, совсем не интересна подобная «помощь». Он не хочет, чтобы его постоянно водили за ручку и кормили разжёванным, он хочет постигать мир САМ. Хочет сам побеждать, хочет набивать свои собственные синяки...
Вот только у ребёнка для этого вся жизнь впереди. А было ли время у Звягинцева и его учеников?
Небольшие передышки в напряжённом творческом процессе не только не снижают производительность труда, но, наоборот, очень даже ей способствуют. Поэтому, когда профессор остановил
