нестерпимо холодным. В тускловатом химическом свете было особенно заметно, до чего скверно он выглядел. Провалившиеся щеки, неживые глаза, серая, покрытая болячками кожа...
Буров и Гринберг, переглянувшись у него за спиной, кивнули друг другу. Дело обстояло именно так, как они себе представляли. А Скудин повторил:
— Слушаем тебя, Владимир Иваныч.
— О... о чем?
— Ну как о чем. — Кудеяр выложил на колено крохотный цифровой диктофончик. — О том, как ты архивы Добродеева разбирал.
— Я не...
Перед мысленным взором несчастного явно кружились инъекторы с пентоталом[43], рашпили, плоскогубцы и табуретки, опрокинутые ножками вверх.
— Слушай сюда. — Скудин придвинулся ближе. — Некогда мне тебя уговаривать. Ты, несчастье, телевизор хоть смотришь?
— Какое это имеет...
— Имеет, и самое прямое. Видел, может, как академик Шихман в прямом эфире пендели раздавал? Ага, замечаю, что видел... Вот и мы хотим одному академику дать. По пердячей косточке. Дошло?
Ещё как дошло. Тело Парамонова умирало, но голова работала по-прежнему ясно. Он устало спросил:
— Кто вы такие?
— Кто мы такие, тебе знать не обязательно, крепче спать будешь. Ты колись давай. Тебе, между нами, девочками, говоря, терять уже нечего.
При слове «девочки» Парамонов чуть заметно вздрогнул... Однако святая правда состояла в том, что терять ему было в самом деле нечего. Кроме цепей, именовавшихся физическим существованием. Он с надеждой подумал о том, что и у мафии, и у спецслужб было вроде как принято убирать сделавших своё дело свидетелей. Он взял диктофон, повернул его к себе и стал говорить. Сперва медленно, запинаясь, потом все уверенней. Скудин лишь изредка задавал наводящие вопросы.
В общих чертах подтверждалось именно то, что они с Львом Поликарповичем вычислили, но не могли доказать. Юный Володя Парамонов не только с увлечением копался в архивах покойного, но и писал по их материалам те самые «ветчинно-рубленые» статьи, под которыми Опарышев затем ставил свою подпись. Когда парень понял, что происходит, он попытался выйти из игры, но не тут-то было. К тому времени шеф плотно держал его на крючке. Крючок же состоял в том, что Парамонов был, как теперь принято выражаться, геем[44], и Опарышев, на его беду, об этом прознал.
Это сейчас нетривиальная сексуальная ориентация стала чуть ли не модной, во всяком случае, люди все меньше стесняются открыто в ней признаваться, но в те годы за гомосексуализм у нас сажали в тюрьму. Вплоть до того, что люди с учёными степенями доносили на коллег, разрешая таким образом научные споры[45]. Парамонов в тюрьму не захотел, да, наверное, и правильно сделал. И продолжал писать для «Джаббы Хатта» статью за статьёй, а потом помогал перевозить архивы на дачу. Благополучно став доктором наук, Опарышев свою дальнейшую карьеру построил на чистом администрировании, помощника же за ненадобностью как бы отпустил, предупредив на прощание: вякнешь — не пощажу.
Ну, после личного знакомства с новым директором Скудин в этом не сомневался...
— Погоди, погоди, — остановил он Парамонова. Кажется, начиналось самое интересное. — На дачу, ты сказал? А как же протечка?
Владимир Иванович вяло отмахнулся. Его рука напоминала обтянутый кожей скелет.
— Протечка... Лежат они, где лежали. На чердаке. Коробки только другие... Он как стал академиком, с тех пор туда небось ни разу и не заглядывал... — Бывший перспективный учёный горестно усмехнулся. — А на что?
— Дача-то где? — задумчиво спросил Кудеяр.
— В Орехове. На улице Красной, в самом конце.
Скудин кивнул. Вот теперь он знал все, что было необходимо, и в голове уже начал вырисовываться конкретный план действий. Пока Владимир Иванович додумывал скорбные мысли о своей загубленной жизни и о том, не был ли к нему нарочно подослан партнёр, в итоге наградивший его СПИДом, Кудеяр забрал у него диктофон и сделал знак стоявшим сзади ребятам. Гринберг мгновенно подхватил потерявшую бдительность болонку, а Буров, взяв за плечи, мягко, но при этом неодолимо прижал Владимира Ивановича к скамейке. Скудин снял колпачок с маленького шприца и воткнул иголку Парамонову в тощее бедро, прямо через штанину.
— Вы... вы что, — испуганно задёргался тот, но потом что-то сообразил, улыбнулся и кивнул: — Спасибо...
Ему никто не ответил, кроме отпущенной на землю болонки. Три тени растворились в потёмках, словно их и вовсе здесь не было. Только деревянное сиденье рядом ещё хранило тепло. Действительно, «незачем вам даже знать, что такие люди вообще есть»... Владимир Иванович зябко сунул руки поглубже в рукава, закрыл глаза и стад ждать смерти.
Примерно через полчаса он с разочарованием уверился, что ждёт зря. После укола у него повысилась температура, его ощутимо знобило, но тем дело и ограничивалось. Жулька, не привыкшая к таким долгим прогулкам, начала поскуливать, проситься под кров и требовать ужина. Делать нечего, Владимир Иванович поднялся на ноги и потащился домой. Кожа у него начинала гореть, суставы отзывались на каждый шаг болью. Это была какая-то новая боль, отличавшаяся от привычной, как гейзер от пузырящейся трясины. Наверное, всему причиной был вскрывшийся душевный гнойник. Несмотря на жестокий озноб, шагалось Парамонову почему-то отчётливо легче, чем до разговора.
Дома у Эдика царили уединение и тишина. Отец после начала катаклизмов перешёл на казарменный режим, мать снова осталась ночевать у школьной подруги. Даже котяра Пушок, невзирая на царившую за окнами осень, отправился по кошкам. Эдик, впрочем, не исключал, что где-то поблизости образовалось мартовское пятно. Ну да все к лучшему, никто не будет мешать.
Перед глазами по-прежнему маячил неподвижный взгляд мёртвого «красноголового» и склонённые лезвия сарисс. Машинально переодевшись в домашнее, Эдик включил свою радость и гордость — компьютер «Крэй» с бездонным винчестером и столь же бездонной оперативной памятью. С некоторым замиранием сердца вызвал демонстрационную программу, основанную на кое-каких смелых предположениях и только вчера вчерне завершённую. Черт бы взял Скудина с его автоматами и рукопашкой, не дал внести последние, уже сегодня утром осенившие изменения...
— Гестаповец. Опричник. Сатрап... — бормотал Эдик, впрочем, беззлобно. Он не отказался бы узнать, на что Кудеяру понадобилась доза кровяной сыворотки, о которой тот вчера попросил. Эдику было не жалко, просьбу он выполнил, но вот для чего — спросить постеснялся. А впрочем, какая чепуха в контексте мировой революции. Ну не могло же быть в самом деле, чтобы теорема Шнеерсона имела альтернативное доказательство, чтобы Шихман, сам Шихман ошибся, а он, сопля, без году неделя, нащупал правильный путь?..
Программа странслировалась, запустилась, и Эдик узрел забавного двумерного муравья, неторопливо двигавшегося по плоской поверхности стола. Когда на столешницу был положен кубик, насекомое в силу сенсорной обделенности восприняло его в виде квадрата, а как только предмет приподняли — вообще потеряло его из виду.
Сразу за этим Эдику показали привычный трехмерный мир, где живущим в нем тварям дано воспринимать форму, и он смог зримо убедиться, что человек пребывал одновременно в прошлом и в будущем, а настоящее являло собой тонкую бритву, постоянно отрезавшую кусочки от «того, что будет» и отбрасывавшую их в «то, что было». Гераклит сказав истину: в одну и ту же речку дважды не войдёшь...
Тем временем на экране монитора появилась лицевая сторона Великого пантакля Соломона — шестиконечная звезда, отображавшая мир в древней символике, где каждая точка вселенной связана со своим временем, когда все находится повсюду и везде. Затем Эдика начали знакомить от общего с частностями.
