ямках. Глубоких-преглубоких... Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко...
Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря — почти побежал. Слишком уж мало весёлого было в здешних краях, и в особенности под вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то бульканье, скрежет, металлическое скрипение... Словно в фантастическом фильме про подлодку, забравшуюся слишком глубоко...
Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завёл. Хотел было покалымить ещё, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру, пришёл в окончательную тоску и лёг спать. Снились ему светофоры, светофоры, светофоры...
В светлом будущем[4]
— Извини, брат, дела задержали. — Витька Бородин выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. — Седай. Поехали на моем.
«Небось быстрей будет, — мысленно кивнул Юркан. — Да и не рассыплется по дороге...»
Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые, как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради строительства очередного поселочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берет, шустрый джип домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колёсами, ушёл направо и скоро встал — приехали. Южное.
Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с изнанки...
Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить Господа Бога — расскажи Ему о своих планах!»
Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на голубые ёлки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану духовной сестрой пресловутых «девушек с вёслами» и несчётных гипсовых Ильичей, Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с ботиночными тесёмками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмёт да решит, будто это авоська для колбасы...
Между тем Витька без особых предисловий подвёл Юркана к рифлёному морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор. Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.
— Здравствуйте, Виктор Андреевич, — почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: — Сейчас начнём.
— Вот, Санек, я тебе человека привёл. Свой в доску, — отрекомендовал Витька Юркана. — Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.
Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошёл прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.
— Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, — мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. — Из бомжей?
— Да нет, из хорошей семьи, — ответил Юркан. — Алиментщик.
— А, — понимающе кивнул Сан Саныч. — Все зло от баб. — Вытащил из недр контейнера лопату, покачал её в руке и осчастливил Юркана. — Держи.
И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушенным «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт... Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.
— Ты, едрена мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее её, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота...
Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебёнку и гравий, грузил неподъёмные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так — Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнущиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению — до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!
Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залёг, вернее, рухнул на диван — уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Все тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри... В целом чувство было такое, будто ночью черти отмудохали его своими хвостами.
«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, — цинично усмехнулся внутренний голос. — Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка...»
Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем...
Тяжёлая физическая работа и мысли навевала соответствующие — все больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству...
Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.
В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжёлый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.
— Устроил «неграм» день Африки, — с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану все ещё требовалось определённое умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. — Навёл порядок, закрутил гайки — теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!
— А что такое Говниловка? — наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населённый пункт подобного прозвища вроде бы не носил.
Дело происходило тёплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягчённый отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.
Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в самом начале семидесятых. Первым, кто понял всю благодать и всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бомж по кличке Клёвый. В лесном массиве Клёвый с несколькими товарищами вырыли землянку — и зажили там в своё удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище — водочкой и вином. Потихоньку слух о
