сделаться жизнеспособными. Они забились, агонизируя, плюясь клочьями скрученного пространства. Верх, низ, лево-право — все заваливалось под немыслимыми углами, плывя в вихрях искажённого времени...
Женя Корнецкая, правда, этого уже не видела. Для неё сработал эффект спицы, воткнутой в электрическую розетку. Удар скальпеля вызвал сокрушительную отдачу. Женю пронизало огненным током, швырнуло, отбросило... выкинуло за пределы этой реальности...
«Леонтиск? Это я, я иду к тебе, Леонтиск...»
«Погоди, дитя моё. Ещё не время... не время...»
Когда внизу драться сделалось не с кем, Скудин помчался наверх. Полуторасаженными прыжками, как когда-то во сне. Нескончаемыми лестницами и коридорами... При этом на глаза ему попались ещё двое ополоумевших котообразных, и это было их большое жизненное несчастье, потому что любую задержку, даже секундную, Кудеяр сейчас склонён был воспринимать как личное оскорбление и действовал соответственно.
Он чуть притормозил только на пятом этаже, где Кратаранга с Фросенькой извлекали из-под кучи вражеских трупов окровавленного Гринберга, а Натаха, сидя у стены, ощупывала голову и без конца повторяла:
— Юрка, ты, что ли? Обросший какой... Ритка, а ты здесь откуда?
Поняв, что ситуация пребывала под контролем, Кудеяр снова устремился вперёд.
...Дальше вверх, вверх, бешеными скачками через четыре ступеньки...
Вылетев в лабораторный зал на седьмом этаже, он увидел Корнецкую, лежавшую, точно сломанная кукла, возле дальней стены. Виринея стояла над ней, воздев руки в неописуемо грозном повелительном жесте, и на пределе голоса тянула одну рычащую горловую ноту. А перед ней...
Перед ней гуляли вихри, вертелась жирная копоть, облетавшая потревоженными хлопьями с потолка и со стен. Сквозь решето, в которое давний огонь превратил верхние этажи, заглядывали Ригель и Бетельгейзе[58]. В середине зала, где помещалось самое ядро, самый корень ампутированной опухоли, медленно возникал, проявлялся из недр высших измерений прозрачный пузырь. Внутри пузыря плескалось оранжевое пламя, там что-то рушилось, метались тени людей...
— Маша, — выдохнул Кудеяр. Удивительно или нет, но полчаса жестокого рукопашного боя и взлёт на седьмой этаж не отозвались ему ни малейшей усталостью, породив лишь неистовую готовность разогнанных мышц.
И он сделал то, что всегда делал во сне: без раздумий, с разбегу пошёл на таран стеклянной стены. Он точно знал, что она неминуемо отбросит его, обрывая дыхание, но знал и то, что повторит попытку снова... и снова...
Он врезался в преграду с силой, достаточной, чтобы вынести из креплений железную дверь...
Барьер четвёртого измерения встретил его, как удар сжатого воздуха. И это было все, что он оказался способен противопоставить. Какие Силы сейчас осеняли Своим крылом Кудеяра, доподлинно знала, наверное, одна только Виринея. Стеклянная стена треснула, лопнула и пропустила его, и он вылетел прямо в пожар — тот самый, многомесячной давности, по-прежнему бушевавший здесь, под осенним утренним небом. Языки пламени, вполне материальные и очень жгучие, жадно обвились вокруг ног...
— Ваня?.. Ваня!
Прямо перед ним был рухнувший лабораторный шкаф. Марина стояла на нем на четвереньках и наотмашь хлестала рабочим халатом, отмахиваясь от огня. Рядом с ней ещё двое сотрудников тщетно пытались привести в действие огнетушитель. Кудеяр всей шкурой ощущал неустойчивость пузыря, лишившегося подпитки: тот был готов в любой миг схлопнуться и уйти в небытие со всем своим содержимым. Сшибая огненные языки, Иван сделал последний прыжок, сгрёб на руки Машу и заорал на сотрудников:
— За мной!!!
Помните, читатель? «Если человеку, спокойно моющему окно на восьмом этаже, в подобном вокальном режиме рявкнуть „Прыгай!“ — он прыгнет...» Метод не подвёл. Маринины лаборанты бросили бесполезный огнетушитель и ломанулись за ним. Ломанулись в прямом смысле этого слова, следом за Кудеяром сквозь стеклянный барьер, кажется, здорово ослабленный его штурмом...
...И все вместе выкатились в сквозную зимнюю ночь, в дырявые промороженные развалины «Гипертеха». Позади них раздался громкий хлопок: это приказал долго жить кокон четвёртого измерения. Пространство и время очищали себя, входя в обычные рамки... Подскочили Буров с Капустиным и принялись гасить горевший комбинезон Кудеяра.
Майор Собакин высунулся в окно и, пошарив в необъятном кармане, пустил в небеса зеленую ракету. Её, как и самого Собакина, было отлично видно с крыши общественного сортира и из-за пределов периметра, где сразу пришла в движение армейская техника. Понемногу наступало утро двадцать седьмого января — дня освобождения города от блокады...
Четыре свадьбы и одни похороны
Марина не успела ещё понять и сообразить абсолютно ничего — начиная от того, с какой стати вместо ранней осени вдруг воцарилась зима, и, кончая тем, откуда в лабораторном зале вдруг появился муж, которого она два часа назад самолично проводила на самолёт, причём муж изменившийся, поседевший, переживший что-то ужасное... Военная техника между тем обломала весь кайф Вене, жаждавшему прогуляться через периметр по воздуху, — могучие бронированные машины просто смели и американскую сетку, и наш бетонный забор. С самого первого танка, показавшегося в проломе, соскочил Лев Поликарпович Звягинцев, где-то по дороге благополучно потерявший свою инвалидскую трость. И бросился к дочери, почти не припадая на левую ногу:
— Маша! Мариночка!..
— Папа, — ахнула она, потому что папу минуту назад сбил отброшенный взрывом железный шкаф с оборудованием, и, тем не менее, вот он был живой и целый, приехавший почему-то на танке и не поймёшь, постаревший или помолодевший...
— Мне пора с вами прощаться, — проговорил Кратаранга. «Перстень силы» на пальце хайратского царевича тревожно пульсировал, предупреждая: времени осталось в обрез.
— Дедушке привет передавай, — сказал майор Собакин. — Тому, из музея.
Кратаранга покачал головой.
— В свой круг времени я уже не вернусь, — ответил он внешне спокойно. — Мне предстоит, как у вас принято выражаться, дорога в один конец. Всего на тридцать пять веков в прошлое, к диким кочевникам. Мой сын, рождённый в любви, скажет им Слово о справедливости и доброте. Через девять месяцев и четырнадцать дней на землю должен прийти человек, которого назовут Заратуштрой... Его отец останется в летописях под именем Поурушаспы из рода Спитама. — Кратаранга усмехнулся. — Ведь я же в изгнании, и моё имя должно остаться в Арктиде.
— Счастья тебе, — едва слышно пробормотала Фросенька. Она стояла в сторонке, не поднимая глаз.
Кратаранга вдруг повернулся к ней и протянул руку.
— Пойдёшь ли ты со мной, бесскверная дева, поселившаяся у меня в сердце?
— Товарищ командир, да как же это, — ахнула Фросенька, — товарищ полковник... Иван Степанович... как же так?
Тем не менее, за руку Кратаранги она ухватилась своими двумя.
— Старшина Огонькова, — строго произнёс Кудеяр, — командирую вас в прошлое с товарищем Кратарангой... И смотрите там у меня!
Фросенька кинулась к Ивану, подпрыгнула, расцеловала. Кратаранга обнял её, Атахш прижалась к их ногам...
— Ну вот, теперь получается, что и Заратуштра из русских, — скорбно вздохнул Женя Гринберг.
