известного всей стране, и проговорил, обращаясь к Вышедкевичу:
— Ну вот… Полюбуйся, Сережа.
— На ловца и зверь бежит, Леонтьич, — без особого энтузиазма откликнулся Вышедкевич.
— А кто это? — спросила я.
— Ты о ком?
— Понятно, что о том, кто сопровождает Лидию Ильиничну. Кажется, вы о нем говорили, не так ли?
— Наблюдательная… А сама не догадаешься?
Я посмотрела на сгорбленного Лукина, сидящего за барной стойкой и лихорадочно выпивающего водку, потом на враз протрезвевшего, словно в холодную воду окунувшегося, Эллера и полувопросительно- полуутвердительно проговорила:
— Неужели один из сидевших на пороге украинской хаты?
— Точно, Кум, — сквозь зубы ответствовал Сережа Вышедкевич. — Только не нравится мне эта встреча. Как будто в городе мало других казино и ночных клубов. Так нет же, именно сюда, в «Валенсию», пожаловал, свет ясен месяц…
Я стала внимательно рассматривать знаменитого Куманова, о котором мне приходилось так много слышать, но пока что не привелось ни разу встретиться. Не знаю, чего так опасались Эллер и Сережа Вышедкевич, но Кум повел себя не только не агрессивно, но даже миролюбиво, если не сказать больше — приветливо. Он направился прямо к Эллеру, и тот сделал два машинальных шага навстречу. Куманов обнял маэстро, похлопал его по плечу и проговорил глуховатым, скупым на интонации голосом:
— Ну, рад тебя видеть, Леонард Леонтьевич. Давно не встречались. Забыл, что ли, старого друга? Конечно, вы, кинематографисты, на виду, все вас знают, не то что нас, скромных обывателей.
На фоне монументального Эллера Куманов выглядел сухим и невзрачным. Он был по меньшей мере на голову ниже Лео-Лео, легок на ногу и словно выжжен изнутри. Но в его тусклых и, казалось бы, невыразительных глазах был острый, светлый и осмысленный взгляд.
И этот взгляд коснулся меня.
— А это твоя супруга, дочь Бориса Оттобальдовича? Ну рад, рад! — проговорил Кум и обнял меня, чмокнув в щеку. Несмотря на то что он усиленно прибеднялся и в одежде, и в речах — «скромный обыватель», вишь ты! — пахло от него дорогим французским парфюмом. — Давненько не виделись. Последний раз я тебя, Алина, во-от такой девочкой видел, когда мы с Борисом Оттобальдовичем ездили в Ленинград. Хороша, хороша, ничего не скажешь. Такому бриллианту и огранщик нужен подходящий, и оправа дорогая.
— Здравствуй, Иван Ильич, — наконец отозвался Эллер. — Какими судьбами здесь?
— Проездом, уважаемый Леонард Леонтьевич, проездом, — улыбнулся Кум. — Не думаю, что сильно задержусь в этом городе. Да и ты, Леонард Леонтьевич, наверное, не будешь сильно затягивать свидание с родиной? Пойдем выпьем за встречу.
Эй! — окликнул он ближайшего представителя персонала. — У вас тут есть какие-нибудь места.., в общем, где можно спокойно поговорить, покушать, выпить, а не слушать всего этого, знаешь ли…
— Есть, конечно, — с готовностью откликнулся подошедший служитель казино.
Куманов коротко приказал:
— Проводи нас.
Нас провели на второй этаж в просторные апартаменты. Нас — это Куманова, Эллера, меня, Лидию Ильиничну и перепуганного бледного Лукина. Последний не посмел отказаться от приглашения своего грозного родственника.
— Что будете кушать, пить? — угодливо спросил официант.
— Принеси, знаешь ли, братец, что-нибудь по твоему усмотрению, — распорядился Кум. — Ну чего- нибудь мясного там, всяких этих.., фруктов. Дамам вина. Нам водки принеси и соков всяких. В общем, чтоб можно было хорошо посидеть. Ну-с… — повернулся он к сидящему напротив него Лео-Лео, — как твои творческие успехи, Леонард Леонтьевич? Фильм еще не отснял?
— Н-нет, — ответил тот. — Это не так скоро, как ты думаешь, Иван Ильич. Мы же не репортаж, а кино делаем. Сложное, с комбинированными съемками и спецэффектами. Материал трудоемкий, снимаем с нескольких камер…
— Э, — досадливо поморщился Кум, сощуривая свои тусклые бутылочные глаза, — не произноси при мне таких слов. К тому же не стоит раскрывать свои профессиональные секреты. Работай себе. А если что надо — проси, поможем. Мы ведь старые друзья, какие могут быть церемонии.
Сразу было видно, чего стоило Леонарду Леонтьевичу выдавить из себя:
— Да, конечно… Иван Ильич.
Снег причинял ему почти физическую боль. Он скрипел под ногами, а ему вспомнился совсем другой снег и гулкий провал тьмы…
Он шел по улице, боясь взглянуть на себя в зеркала витрин и даже в тусклые отражения в мертвых лужицах льда. Лед вырывался из-под ног, кровь гудела, огнем растекаясь по жилам, и ему казалось, что он пьян, смертельно пьян, хотя уже давно не прикасался к спиртному.
Ему нельзя пить. Ничего нельзя до тех пор, пока он не сделает того, что должен.
Конечно, в деле убийства он дилетант, хотя ему уже приходилось отнимать жизнь у живого существа. И не у одного, не у одного.
Он никак не мог поверить, что в самом деле находится здесь, откуда уехал и куда уже не ожидал вернуться. Как будто он уже мертв и этот город — последняя иллюзия, за которой должен открыться ад. Вот он, родной город. Улицы в цепочках фонарей, хлопья летящего снега, обжигающий холод парковых решеток, прихотливо, по-драконьи изогнутых. Раскрасневшиеся лица прохожих, смех, шорох шин, обмороженные скамейки, словно картинки на открытках, затянутые в ломкую вафельную рамку снега.
Черные птицы, семенящий галочий шаг, всплески крыльев. Упруго вспарывающий морозную полутьму крик «Вова-а-ан, айда за нами-и!», кружева следов на мостовой.
Но как будто все это не для него. Он никак не мог понять, почему многообразный мир, шумящий вокруг на расстоянии вытянутой руки, словно отделен от него плоским экраном кинескопа. Как будто что-то лишено плоти и крови — или он, или мир. Одного из них не существует.
Он даже ущипнул себя за щеку, чтобы вспугнуть странное это состояние нереальности. Подобное с ним происходило лет пять назад, когда он по совету добрых друзей принял наркотик и потом проваливался по колено в пылающий асфальт, пререкался с трехглавыми телеграфными столбами и разговаривал со своей тенью, принимая ее за на редкость многоречивого и полезного собеседника.
Но сейчас-то он ничего не принимал и должен быть совершенно нормальным. Тогда почему с ним происходит все это? Хочется повесить на грудь, как ожерелье дикаря, созвездие огней ночного города. Нырнуть во вспоротое клинками света чрево кабака.., засадить в себя ударную дозу выпивки, потом еще и еще — чтобы прекратилось бессмысленное копание в себе. Тоска, алкоголь… Нет, только кровавый азарт охотника поддерживает слепое желание жить.
— Не сегодня, — громко сказал он, напугав голосом какую-то припозднившуюся старушку, — не сегодня.
Знакомая десятиэтажка, испещренная светящимися окнами, выросла перед глазами, как подводный утес, облепленный моллюсками. Ему показалось, что воздух преграждает путь, как витая чугунная ограда, и он начал молотить кулаками по пустоте. До тех пор, пока скользнувшая по лбу горячая струйка пота не образумила. Посмотрел вверх. Окна сейчас не горят, но не может того быть, чтобы там сменили замок. Не может!
Он поднялся пешком на восьмой этаж и, не дожидаясь, пока его увидит кто-то из соседей, вслепую открыл дверь. На площадке было светло, но он не смотрел ни на ключ, ни на дверь. Руки сами все делали.
Напряженный, как струна, он вошел внутрь. Слух царапнула хриплая тишина.
Где-то наверху на одной ноте пел водопроводный кран. Не снимая перчаток, он включил свет в прихожей и, вскинув глаза, увидел свое отражение. Ему стало так жутко, что он произнес вслух:
— Вот такие дела… Правда, ты дурак?
