Он умчался, а она недовольно бросила ему вдогонку:
— Не оставляй меня надолго одну!
Арсен сказал ему, что через болота ведет тропинка.
Мишель так спешил, что решил вернуться в «Воробьиную стаю» по ней. Конечно, хорошо бы у кого-нибудь узнать дорогу. Но спросить было не у кого. Придется искать ее самому. Но, когда он прошел уже полпути, тропинка исчезла, и под ногами стала шуршать трава.
Ему пришлось побегать, чтобы найти более твердую почву. Над его головой облака начали бледнеть, открывая обширные карманы, полные дождя.
Когда он наконец нашел дорогу, то был уже весь в грязи, в прилипшей к телу рубашке. Тщетно поискав свет на втором этаже, Мишель обошел первый этаж и увидел Арсена, заводившего машину, — каждое утро спозаранку он отправлялся в Кан за почтой.
Как обычно, Арсен насмешливо поздоровался с ним, оглядел с ног до головы, а потом сделал жест, означавший, что патрон в дурном настроении, Мишель прошел через кухню.
— Я не знал, что уже так поздно, — сказал он Жуэтте вместо приветствия. Но та, макая хлеб в кофе с молоком, не удостоила его ответом.
Он не отважился сразу подняться к себе… Прошел в столовую, служившую одновременно кабинетом и гостиной. В камине горел огонь. Сидя к нему спиной, Фершо ел яйца всмятку.
— Я опоздал? Прошу прощения. С самого момента, как я приехал сюда, мне хотелось совершить утреннюю прогулку к берегу моря…
Взгляд Фершо красноречиво уперся в его грязные брюки. И все. Разве можно было так запачкаться у моря?
У Мишель не было сменной одежды. Он сел. Старуха принесла яйца в салфетке.
Патрон продолжал есть в тишине, с видом человека, думающего о чем-то своем. Мишель избегал смотреть на него. Но подчас ловил его короткий, словно украдкой брошенный взгляд. Фершо думал о нем. Что он думал?
Почему, встав, чтобы устроиться поближе к камину, он только вздохнул, утирая губы салфеткой?
Он был не просто озабочен. Скорее, немного печален, слегка обеспокоен. Услышав, как отъехала машина Арсена, он выпрямился и прошептал:
— Ну, ладно…
Это могло означать: «Посмотрим…» Или: «К чему все это?» Или: «Не имеет значения…» Наконец: «С чего я, дурак, так озабочен?»
Затем огляделся вокруг себя как человек, рассеявший утренние тучи и решивший начать свой день
5
Прошло с четверть часа, как Арсен вернулся из Кана с почтой, и теперь было слышно, как он, посвистывая, носит из подвала дрова на второй этаж. Неужели прошло только четверть часа? Больше или меньше? Мишель не мог подсчитать, и это неумение ориентироваться во времени часто вызывало в нем раздражение.
Продавая в Париже часы, он сказал Лине:
— Часы висят на каждом перекрестке Больших бульваров, на всех площадях, в витринах часовщиков.
В доме Фершо часов не было нигде, за исключением комнаты старой Жуэтты наверху и кухни. Фершо, конечно, носил в жилетном кармане огромные никелированные часы, прежде называвшиеся железнодорожными, но он вряд ли заводил их когда-нибудь, потому что никогда не вынимал из жилета. Он не интересовался временем, о котором можно было всегда составить приблизительное представление по проходившему дважды в день, гуда и обратно, поезду узкоколейки да по шагам расхаживающей взад и вперед Жуэтты. Если же ему важно было знать время более точно для телефонного звонка, он шел на кухню, чтобы взглянуть на будильник.
Раз Арсен вернулся с почтой, значит, было приблизительно девять утра. Со стола было убрано, огонь успел обогреть помещение. Мишель сидел напротив окна, за которым, к его большому удовольствию, молочный туман становился все более плотным, скрывая море.
Редко присаживавшийся, Фершо стоял спиной к камину и, распечатывая корреспонденцию, бросал конверты в огонь. В иные дни письма были только из Парижа — от юристов, дельцов, банкиров, но несколько раз в неделю, либо через компанию Объединенных перевозок, либо самолетом из Браззавиля или бельгийским рейсом из Кокийавиля, прибывала огромная куча писем из Убанги, и Фершо жадно набрасывался на них.
Накануне они вместе начали сортировать письма, и эта работа еще не была закончена. В течение полугода, что Фершо находился во Франции, он в лучшем случае рассовывал их куда-нибудь. За это время два-три раза, в связи с появлением секретарей, у него возникало желание произвести сортировку, о чем можно было судить по красным или зеленым папкам с надписями: «Арондель», «Убангийский банк», «Дело Леде», «Морель», «Мэтр Обен» и т, д.
Случалось, что, разбирая пачку документов, перевязанную тесьмой или шпагатом, Фершо хлопал себя по лбу:
— В одном из ящиков в моей комнате есть еще такие же документы… Схожу-ка за ними.
Он шел туда сам, и можно было слышать стук его деревяшки на лестнице, а затем над головой. Он не делал никаких различий между одной работой и другой и так же охотно колол дрова, как диктовал письма.
Ему не приходило в голову позвать Жуэтту и спросить который час, он сам шел на кухню, когда хотел выпить воды, а если надо было передвинуть мебель, помогал Арсену.
Вначале это коробило Мишеля. Но он уже стал понимать, что Дьедонне Фершо был куда более сложным человеком, чем казалось ему и окружающим.
Теперь Мишелю нравились серенькие дни, шум ветра, потрескивание пламени в камине. Нравилось раскладывать по порядку документы, которые от него никто не пытался скрывать, — хоть те же редкие письма Эмиля Фершо.
— По мере необходимости я буду вам объяснять, — сказал Фершо.
Было ли это выражением полного к нему доверия, или он просто считал молодого человека столь мало значащим существом, что ему можно было обо всем рассказывать? Этот вопрос мучил Мишеля — ведь могло быть и то и другое.
— Снова об Аронделе, — сердито бросил г-н Фершо, закончив читать письмо из Конго. — Ублюдок с почты в Маколи пишет, что, как раз когда туземцы принесли сдавать кокосовый орех, появились жандармы. Они присутствовали при взвешивании товара и конфисковали весы и гири.
— Гири были стандартные? — спросил Мишель, — Конечно нет. И цены назначаются соответственно. Туземцы, наверное, очень удивились. Ведь когда обман допускается обеими сторонами, никакого обмана нет.
Одновременно повернув головы к окну, они прислушались. Из тумана вынырнула огромная желтая машина и остановилась перед домом. Высокий и сильный шофер в безупречной ливрее вылез из нее и открыл дверцу.
Мужчина, который вышел из машины, ничуть не напоминал г-на Дьедонне, но Мишель сразу узнал его брата. Как и все, он прошел через кухню, остановившись на минуту, чтобы перемолвиться с Жуэттой. Был слышен его голос — голос человека, привыкшего демонстрировать свой веселый нрав.
Дьедонне не пошевелился, чтобы встретить его. Не зная, что ему делать, Мишель смотрел на дверь. Она отворилась, и тотчас послышалось:
— Можно войти?
Эмиль Фершо, который был моложе брата на три года, оказался выше ростом, более широким в
