свободнее.
Что меня изводит, так это один вопрос, всегда тот же самый: где в то утро был мой отец? А это было утром, потому что я еще не ел свое пирожное с кремом.
Я старался также угадать, ожидала ли мать этого посещения. Дядя редко приезжал к нам. Два раза? Три? Во всяком случае, один раз меня послали в деревню в мелочную лавку за бутылкой аперитива, потому что та, которую хранили в буфете на какой-нибудь торжественный случай, была пуста, а подавать Тессону белое вино стеснялись. Но я могу поклясться, что в тот день ему не предложили традиционной рюмки. Я бы слышал, как открывают буфет, откупоривают бутылку. Вместо этого после довольно короткого разговора вполголоса мать прошла через детскую в спальню. Она открыла ящик с бумагами. Когда она проходила обратно, в руках у нее был потрепанный серый бумажник, в котором держали деньги. Она едва посмотрела на нас и сказала:
— Будете вести себя хорошо, ладно?
Затем долгое молчание, дыра. Были ли еще в кухне Тессон и моя мать?
Может быть, они молча рассматривали бумаги? Может быть, ушли? А если ушли, то куда? Может быть, я перестал слушать, а они продолжали тихо разговаривать?
Не знаю. Но я еще не отказался от своей задачи. Я уверен, что не все окончательно погасло у меня в памяти, что в определенный момент проснутся языки пламени.
Я стал осознавать окружающее, только когда услышал рожок Жамине на дороге. Я посмотрел в окно: велосипеда уже не было у живой изгороди. Жамине топтался в кухне подбитыми гвоздями башмаками и кричал пропитым голосом:
— Что, здесь никого нет?
Мне показалось, что это продолжалось долго. Я даже удивлялся, что он там делает, и вдруг он открыл нашу дверь.
— Скажите-ка, юные чудаки, кто-нибудь есть в вашей халупе?
Как раз в этот момент застекленная дверь отворилась и мать спросила:
— Что тебе надо?
— Не тебя, а твоего мужа… Его здесь нет? Дверь снова закрылась. Закрыла ее, очевидно, мать. Тут я уже более неясно услышал, как говорят о том, что Жамине нужно на два дня человека и лошадь, чтобы погрузить на вокзале строительные материалы. Восстановить этот разговор довольно легко. Жамине никогда не обращался к предпринимателям. Он говорил, что все делает сам, а это придавало его кафе невероятный вид. Он вбил себе в голову построить танцевальный зал на месте курятника, который теперь не использовался. Поскольку работы на полях не было, он пришел просить телегу и лошадь, а также помощь отца или Эжена.
— Ты поговоришь с ним, когда он вернется.
Он, вероятно, был еще в кухне, когда мать снова прошла через детскую, чтобы положить на место бумажник.
— Ты по крайней мере не ссорился с братом? Нет! Я был поглощен игрой.
Сидя на полу, на своем красном одеяле, я перевернул стул с соломенным сиденьем. С помощью гвоздя, найденного Бог знает где, я просовывал веревочки под стебли соломы и забыл, что это должно было представлять в моем воображении. А мой брат был где-то возле меня, но я не обращал на него внимания. Рядом послышались два мужских голоса, и один из них был голос моего отца. Значит, он вернулся, и это доставило мне удовольствие. Дом казался живее, когда я слышал его голос.
— Завтра невозможно… Но в понедельник…
Можно ли заключить из его слов, что их разговор происходил в субботу?
Не обязательно, потому что воскресенье само по себе считалось свободным от работы днем. Может быть, они разговаривали в пятницу. Но только в пятницу не на той неделе, когда Жамине был у нас в день именин Валери. Потому что тогда, в среду, он бы уже сказал о танцевальном зале. Он задумал это не два дня назад.
Позже мы увидим, как сложилось все остальное.
— Ты закусишь с нами?
По-видимому, он отказался. Я услышал, как отъезжает его машина. В кухне воцарилось безмолвие, хотя отец с матерью все же были там.
В самом деле, почему Жамине не говорил о Тессоне, которого он знал и к которому питал упорную ненависть? Значит, он его не встретил? Со своей стороны и моя мать, обычно гордившаяся своим богатым родственником, не воспользовалась случаем, чтобы сказать:
— Только что здесь был Тессон.
И она ни о чем не поспорила с Жамине, хотя это обязательно бывало при каждом его визите.
— Иди к столу, Ги!
Меня она не звала. Я был болен. Я не имел права сидеть за столом с остальными.
— Ты бы лучше лег! Что ты делаешь с этим стулом? Ты с ума сошел?
А ведь она два раза проходила через комнату, не обращая внимания на мою деятельность.
— Сейчас я промою твои болячки. Есть будешь после! Запах воды с кислородом и шипение пены… Потом более неприятный запах мази… Мать вертела меня направо и налево без церемоний, зажимая мне кожу своими железными пальцами… и ее лицо, которое я видел совсем близко, лицо без выражения…
— У тебя опять коптила печка. Ноздри совсем черные.
И она чистила мне ноздри ватой, скатывая ее пальцами.
Она делала мне больно. Вытянув шею, я ждал, когда это кончится. Тогда, поверх ее плеча, я увидел отца: он бесшумно появился в проеме двери и смотрел на меня. Он молчал. Курил трубку, как всегда после еды. Его большие глаза блестели.
Мать, видимо почувствовав его присутствие, обернулась:
— Что тебе здесь надо?
Я испытал унижение, когда отец, не протестуя, вернулся в кухню.
— Если ты опять расцарапаешь свои болячки, я свяжу тебе руки, слышишь?
Мать, может быть, не помнит этих слов, но у меня они до сих пор звучат в ушах, со всеми интонациями, как граммофонная пластинка.
— Ты не можешь сидеть иначе как на полу?
Потому что я слишком хорошо помню ее голос, сегодня мне кажется, что она говорила, не думая о том, что говорит, просто чтобы производить шум.
Ворчала, не намереваясь ворчать. Ухаживала за мной приблизительно с таким же чувством, с каким я ел после страха за Било, только что испытанного нами.
На улице был ветер. Не знаю, шел ли дождь, но был ветер, потому что, когда отец вышел, застекленная дверь кухни резко хлопнула, и я даже подумал, что разбились стекла, а мать подняла голову и нахмурилась.
Что я делал до того, как пришли жандармы? Сколько прошло времени? Несколько дней. И вода все не спадала. У меня есть доказательство: я забавлялся тем, что удил через окно, привязав к палке нитку с согнутой булавкой, на конце. Образовался сквозняк. Появилась мать, закрыла дверь, отняла у меня мою «удочку» и вышла из кухни, не заворчав на меня.
В это время Тессон еще не вернулся домой. Элиза ждала его всю ночь (во всяком случае, так она утверждала) и утром позвонила в больницу. Однако же ничто не доказывает, что день исчезновения Тессона совпадает с днем его посещения Арси.
Почему тетя Элиза позвонила в больницу, а не в полицию?
— Я сразу же подумала «несчастный случай!» — объяснила она мне. — Он же был близорукий, и я боялась, потому что он уехал на велосипеде…
Она и не подумала о нас. Даже если бы тетя хотела позвонить нам по телефону, то не могла бы этого сделать, потому что у нас не было телефона. Интересно, чем она занималась целый день в своем доме на улице Шапитр?
Во всяком случае, вечером она села в поезд, идущий на Ла-Рошель, и поехала к своей сестре.
А сестра ее никак не могла вызывать всеобщего уважения.
Тетя Элиза, при всей своей вульгарности, сохраняла какие-то приличия.
