на толстую записную книжку, в которой полицейский начал писать лиловым карандашом:
— Это было в прошлую среду. Я точно помню дату, потому что Жамине, мой зять, заходил сюда немного позже…
Я видел, как жандарм добросовестно записывает.
»… я точно помню эту дату… «
Мать спокойно ожидала. Не помню, открыл ли я рот, чтобы протестовать.
Первой моей мыслью было, что она ошибается, но мать почувствовала, что я шевельнулся, повернулась ко мне, посмотрела на меня…
— Это точно было в среду, — повторила она.
Я не стану утверждать, что она отдала мне немое приказание, что она как-то особенно пристально посмотрела на меня. Я не почувствовал, что она боится. Ее глаза не умоляли меня. Нет! Повторяю, она была спокойна, уверена в себе, зато я очень сильно покраснел.
»… заходил сюда немного позже…» — произносил полицейский, записывая.
Я был словно раздавлен. Мать в этот момент казалась мне огромной, существом чудовищной силы и безмятежности. Думал ли я в какой-то момент, что она путает из-за того, что Жамине заходил два раза?
С тех пор как она посмотрела на меня, я знал, что она не путает. Ее ошибка была намеренной.
— Он не говорил вам ни о каких своих планах? Он не сказал, что собирается куда-нибудь ехать? Как просто она ответила:
— Нет!
— Я полагаю, вы с ним ни о чем не спорили? Мать слегка улыбнулась; она прощала ему этот вопрос.
— Никогда.
А я чувствовал, как вокруг меня, маленького человечка, возникает сложнейшее сплетение обстоятельств. Мысли мои так же распухли, как и пальцы, как все мое тело, как одеяло и подушка, когда у меня начинался жар.
В среду были именины Валери, это был день, когда к нам приходил Жамине, приходил в первый раз. Второе его посещение, то именно, которое интересовало полицейских, имело место несколько дней спустя, самое раннее в пятницу, и в этот день он пришел как раз тогда, когда дядя Тессон только что вышел от нас и в кухне никого не было.
Так вот, если Тессон приходил в среду, то он потом вернулся к себе домой и его исчезновение нас совершенно не касалось. А если, случайно, он вообще не выходил в среду, если тетя Элиза заявит, что он тогда весь день сидел дома?
— Ну вот, пожалуй, и все, — вздохнул полицейский, которому наполнили рюмку.
— Постойте… — он поглядел на меня. — Я полагаю, вы не знаете, есть ли у него связи?.. Вы понимаете, что я имею в виду…
Он осушил рюмку, поправил свой пояс, натянул резинку на записную книжку, а второй полицейский молча поднялся.
— До свидания, мадам Малампэн… Привет вашему мужу…
Мать закрыла за ними дверь, помешала в печке, налила воды из кипятильника в кастрюлю. Она мне ничего не сказала. Не задала никаких вопросов.
Сейчас я напишу нечто очень преувеличенное, но между тем не такое неточное, каким оно может показаться: с этой минуты мать перестала на меня смотреть.
А я со своей стороны, хотя я не могу утверждать, что причиной этому были рассказанные мною события, всегда считал свою мать чужой.
В тот день, в присутствии полицейских, в кухне, где каждый кубический миллиметр был как бы склеен с моей жизнью, между женщиной тридцати двух лет и мальчишкой, еще не совсем пришедшим в себя от сильного жара, родилась тайна.
С тех пор мать состарилась. Я стал мужчиной. У меня есть дети. В течение долгих лет я каждый день ходил на улицу Щампионне. Я пойду туда завтра или послезавтра. Каждый месяц я плачу матери пособие, на которое она может жить.
Никогда ни я, ни она не произносили ни одного слова о посещении нас Тессоном.
Она знает, что я знаю. Мы разговариваем о том и о другом, как люди, пришедшие с визитом. Она даже считает себя обязанной, как только я прихожу, достать из буфета рюмку и дать мне чего-нибудь выпить. Если я пытаюсь анализировать чувства, возникшие у меня с того дня по отношению к матери, мне кажется, что в них присутствует восхищение. Но восхищение холодное, чисто интеллектуальное.
В тот период я еще не знал всего. Да и сейчас только урывками знаю историю нашей семьи, потому что у нас всегда было правилом целомудренно умалчивать о самом важном. Так, например, мне говорили:
— Твой дедушка был очень богат, но у него в жизни случились несчастья, а твоя мать была мужественной. Я принимал это мужество на веру тем более потому, что оно соответствовало внешнему виду моей матери, но я был бы неспособен уточнить, в чем сказалось ее мужество.
Теперь я это знаю. После смерти моего дедушки, вдовца, моей матери было пять или шесть лет, ее взяли к сестрам, монахиням, если я правильно понял. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, сестрицы устроили ее продавщицей в мелочную лавку в Сен-Жан-д'Анжели. Это был большой магазин с двумя витринами, где всегда было темновато и пахло поджаренным кофе. Мимо этого магазина мы проходили десятки раз, но мать никогда даже не намекала о том, что работала здесь. По-видимому, с ней там обращались не как с продавщицей, а скорее как с работницей на все случаи жизни; спала она на чердаке. Там она познакомилась с моим отцом, и так объясняется то, что девушка из семьи Тессонов согласилась выйти замуж за простого батрака. Один раз, один-единственный, уж не помню, по поводу чего, отец приподнял край завесы и сказал мне:
— Ты не должен никогда забывать, что твоя мать голодала!
Кто этого не забыл, так это она сама. А также свои унижения!
Стал бы без нее отец тщеславным, гордым, как говорили в Арси? Я думаю, что да. Он страстно хотел жить и наслаждаться. Он твердо решил не оставаться всю жизнь батраком. Но его возвышение произошло бы иначе. Я чувствую, что в наш дом пришло от Малампэна и что от Тессонов. Теперь, когда прошли годы, я чувствую разницу, существовавшую между нашей фермой и другими фермами в той стороне. Этой разницей мы обязаны моей матери, ее серьезности, достоинству, которое она придавала всему, к чему прикасалась.
Мы ели на кухне, вместе с нашим работником, и все-таки, несмотря на карманные ножи, которые мужчины клана стол, эти обеды представляли собой настоящую церемонию, совсем как в буржуазной столовой дяди Тессона.
Кроме Жамине, который был таким нахальным именно потому, что робел перед матерью, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь под нашей крышей вел себя грубо.
Эта подробность, может быть, покажется мелочью. На других фермах, когда кто-нибудь появлялся без предупреждения, из стенного шкафа доставали бутылку вина или спирта, в зависимости от времени дня.
У нас существовал ритуал, которому подчинялись в любом случае: почтальон, наши соседи- фермеры, люди из деревни имели право на угощение белым вином; однако же, если это было воскресенье, если посещение не было неожиданным, а приходили приглашенные, им подавали бордо из закупоренных бутылок. Полицейских же, которые приходили иногда по поводу кражи кур, или из-за какой-либо формальности, угощали спиртным из графина, хрустального графина на серебряном подносе, окруженного шестью рюмками; тот же графин подавался всем, кто приходил с поздравлением 1 января; наконец, если приезжал кто-нибудь из города, как, например, мой дядя Тессон, то он получал сладкий аперитив и к нему сухое печенье.
Я не помню, хотя я родился там, первую ферму, которую сняли мои родители, не в Арси, а в Сент Эрмине, близко от дома дяди Жамине. Мы часто проходили на расстоянии меньше пятисот метров от нее, но ни разу не завернули туда. Мне сказали, что это была хижина, затерянная среди полей, и что там была только одна жилая комната; матери пришлось рожать в кухне, откуда дверь вела в коровник.
