машины? Он твердо решил откладывать плату за сверхурочную работу, чтобы купить если не «Альфа- ромео», то хотя бы недорогую маленькую машину.
Она никогда не жаловалась. На ее лице всегда блуждала смутная улыбка, словно она вела какой-то внутренний монолог.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем особенном… О тебе… О тех знаках внимания, которыми ты меня окружаешь…
Они съездили к его отцу на уик-энд в самый разгар лета, когда солнце пекло немилосердно. Поезд довез их до Кана, где им пришлось долго ждать пригородного до деревни, которая оказалась всего лишь хутором.
Ферма представляла собой жалкую лачугу, и всего три коровы паслись на лугу, да еще бродила свинья с поросятами.
Отец. Селерена был приземист, простоват, со слишком красным, как у много пьющих людей, лицом. Жена его умерла, и он жил со старой служанкой.
— Эге! Смотри-ка, сынок…
Понять, что он говорит, из-за местного произношения было трудно. Куча навоза расползлась чуть не до самой кухни, но в доме было чисто.
— Должно быть, это та самая женщина, о которой ты мне написал в письме?
— Да, это моя жена.
— Она в порядке. Если уж по правде, то малость худовата на мой вкус, но все равно недурна…
Словно по ритуалу, отец достал из буфета бутылку кальвадоса и наполнил четыре стакана.
— Четвертый для Жюстин, — проворчал он, указывая на женщину, — когда ее мужа не стало и она не знала, куда деваться, я предоставил ей койку в доме…
Жюстин сидела нахохлившись, как ворона, и не смела рта раскрыть.
— Ну что ж, за здоровье нас всех…
Он осушил стакан залпом. Аннет поперхнулась: в кальвадосе было по меньшей мере шестьдесят пять градусов. Старик сам его изготовлял в перегонном кубе.
— Чересчур крепко для нее, да? Сразу видно, что городская птичка…
— Она тоже из деревни.
— Из какой же?
— Ее деревня в Ньевре…
— Ты думаешь, я знаю, где эти места?..
Он разглядывал ее с ног до головы, словно корову на ярмарке, и взгляд его остановился на животе молодой женщины.
— Нет еще малыша в чемодане?
Она покраснела. Ей стало не по себе. Отец снова налил, а он, должно быть, уже принял несколько стаканов до их приезда.
Селерену тоже было не по себе, потому что встреча не удалась, но им все равно нужно было дожидаться прихода пригородного поезда.
— Жюстин, пора идти доить…
За два часа отец выпил шесть стаканов кальвадоса, и когда вставал, то вынужден был ухватиться за край стола — так его шатало.
— За меня не бойтесь… Я могу осилить еще целую бутылку…
Он направился на луг, и когда сын с невесткой уходили, даже не пошевелился, потому что громко храпел на солнцепеке в высокой траве.
— Прости меня…
— За что?
— За то, что тебе пришлось выдержать этот спектакль… Но один-то раз надо было приехать. Я только и думаю что о поезде, он еще далеко и придется подождать…
— Знаешь, Жорж, я таких видела. Ведь я тоже родилась в деревне и могу сказать, что в каждой деревушке есть свой горький пьяница… Да и в Париже во время моих походов мне тоже случается сталкиваться с такими…
— И что же ты с ними делаешь?
— Я их умываю… Если нужно, приподнимаю голову и заставляю выпить горячего кофе, оставляю им что-нибудь поесть на столе.
Было ли это ее призванием? Она держалась за свою работу, возможно, крепче, чем за его любовь. Он не решался расспрашивать ее об этом, сознавая, что это в некотором роде запретная тема.
Аннет не была верующей. Она поступала так не по религиозным убеждениям.
Так, может, из любви к людям? Из жалости? Или из желания чувствовать себя нужной? Ответа он не находил. Не находил его и сегодня, а уж после ее смерти он так никогда ее и не узнает.
Двадцать лет он наблюдал, как она живет. Каждый день или почти каждый он обедал с ней. И все вечера они проводили вместе.
Что он знал? Чем больше прошлое в беспорядке возвращалось к нему, накатывало волнами, тем больше он недоумевал. И все же ему нужно было понять. Он размышлял. Сопоставлял одни события с другими в надежде пролить хотя бы слабый свет на все, что было.
Поэтому она должна была оставаться в живых, а жить она могла только в нем.
Пока он будет хранить ее в своем сердце, она не умрет совсем.
Для детей все это было уже в прошлом, они могли говорить о ней безразличным тоном, словно о ком-то постороннем. Разве Жан-Жак не Говорил с ним совершенно спокойно о ее замене?
Как раз в это время Брассье предложил ему пообедать с глазу на глаз.
— Что он от тебя хочет?
— Понятия не имею.
— На твоем месте я бы поостереглась. Он слишком крепкий орешек для тебя.
А кроме того, это такой честолюбец, для которого важен только успех…
Глава 3
Брассье привел его в один из самых фешенебельных ресторанов Парижа, и Селерен чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Это было в духе его приятеля. Тот испытывал почти ребяческое желание производить впечатление. Он одевался у лучших портных, а галстуки у него были только с Вандомской площади.
К их столику подкатили тележку, на которой стояло более двух десятков разных закусок, и Селерен не знал, что заказать. Там были кушанья, каких он никогда не видел, вот как эти крохотные зеленые рулетики, оказавшиеся не чем иным, как голубцами из виноградных листьев.
Забавляло ли Брассье его замешательство? Может быть. Это тоже было в его духе.
Пока они ели закуски, он болтал о всякой всячине. Потом на столе появились котлеты из молодого барашка, а Селерену уже и не хотелось есть.
— Если я захотел поговорить с тобой с глазу на глаз, значит, у меня есть грандиозные планы.
— Кого же они касаются?
— Тебя и меня. Ты — лучший ювелир в нашей мастерской, если не во всем Париже…
Селерен попытался возразить.
— Да! Да! Это так. Я продаю в два раза больше твоих изделий, чем тех, которые делают твои товарищи. И это притом, что ты не свободен… У тебя есть собственный стиль, и он нравится покупателям…
Брассье отодвинул тарелку, взял сигарету и прикурил от золотой зажигалки.
— А себя я считаю одним из лучших продавцов…
И это было действительно так. Тут он не хвастался.
— Недавно я получил небольшое наследство… Одна из моих тетушек, чей единственный
