вот здесь? Напрасно он брил голову, придумывал себе личину, носил очки, в которых ничего не видел. — Крулль указал на свою челюсть и чуть заметно задвигал ею. — Это подергивание — безошибочный симптом. А так как я три недели в глаза кокаина не видел, мне пришлось деликатно потрясти Шутрингера. У него было двенадцать пакетиков по одному грамму. Я оставил ему два.
Вы, кажется, до сих пор не поняли? Да к тому же не умеете допрашивать. С каждым надо говорить на его языке, черт возьми! С наркоманом говорят о наркотиках… Могу вам поручиться: стоило мне намекнуть Шутрингеру на Мари Барон, он сразу стал шелковым.
Вы присутствовали на его занятиях гимнастикой и прочем. Так вот, одно это уже доказало мне, что парень темнит. Кто пристрастился к марафету, у того таких привычек не бывает. Шутрингер насиловал себя: притворялся прямой противоположностью тому, чем был на самом деле. Обычная уловка человека, выдающего себя за другого. Мало-помалу я раскусил его. Во-первых, он брат дамочки. Правда, она еще не так отравлена, как он, но в конце концов… Во-вторых, убив дядю, он обезумел от страха. Вот именно обезумел. Готов на все, лишь бы выпутаться.
Крулля не перебивали. Присутствующим было неловко, особенно Эвйену, чей утонченный облик разительно контрастировал с внешностью босяка.
— Он воспользовался вашим молоденьким помощником, чтобы отвести от себя подозрения. А также для трюка с мешком из-под угля. Смею вас заверить, этот Зильберман был неглупый парень. Один недостаток: слишком еще дорожил своим социальным лицом.
Отплыви он в Южную Америку в качестве кочегара или эмигранта — и дело было бы в шляпе. Но для этого нужен период ученичества, долгое скольжение по наклонной плоскости. Выходить на улицу без воротничка — и то надо привыкнуть. Возьмем, к примеру, фокус с приятелем, который покупает билет и тут же исчезает.
Это же находка! Допустите, что дядя Штернберг ничего бы не заподозрил и не сел на пароход. Допустите даже, что в Ставангере или Бергене узнали, что на «Полярной лилии» прячется некий Зильберман… Подозрение немедленно пало бы на Эриксена и остальных пассажиров оставили бы в покое. Парень, способный изобрести такой ход, — и тем не менее… Нервы, разумеется!
Странная смесь хладнокровия и трусости! Так вот, в Париже, после смерти девчонки, он не оставил никаких следов. Рассчитал, что полиции понадобится известный срок, чтобы выйти на его друга Файнштайна. Зильберман, видимо, задержался в Брюсселе: у него не было денег. Он раздобыл их столько, чтобы хватило до Гамбурга, где ему предстояло вытряхнуть дядюшку. Но все это отняло время. Достать, например, паспорта, когда ты на мели, — и то… С минуты на минуту из Парижа могла прийти телеграмма, а тут потеряна целая неделя! Это выбило его из колеи, и, увидев, что его дядя садится на «Полярную лилию», он свалял дурака. По-моему, Штернберг, прочтя газету и во всем разобравшись, явился на пароход, чтобы вытащить племянника из переплета, а заодно принять меры, чтобы скандал не повредил ему самому. Нервы! А может быть, и зелье.
В таких случаях всегда принимаешь усиленные дозы. Морфий я вытянул у него по-мирному. Я же видел: у парня сдают нервы. Сильнее всего он перепугался, узнав, что трюк с мешком разгадан. Ему опять нужны были деньги. Он их украл и оказался достаточно ловок, чтобы изобразить себя ограбленным, хотя у него не было больше ни кроны. Он хотел во что бы то ни стало добраться до Киркинеса, а покамест любой ценой отвести от себя подозрения. Он рассчитывал главным образом на мальчишку, втюрившегося в его сестру. В Свольвере он увидел телеграмму на имя инспектора. И тут страх превратился в панику. Он сам пришел ко мне, решив в Тромсё удрать и предоставить Кате выпутываться, как она сумеет. Но для этого необходимо, чтобы ему дали сойти с парохода. Вы не очень-то верили в виновность вашего третьего помощника — это было заметно. Значит, Зильберманом могли счесть только Шутрингера или меня. Он предложил мне тысячу крон, если я на сутки оттяну подозрения на себя. Вот оно! Чем я рисковал? Небольшим сроком?
Я отсидел двадцать месяцев, и ничего со мной не стало, разве что в угольную яму угодил. Я согласился.
Спрятал золотые в койку, а сам забрался в одну из шлюпок. Остановись «Полярная лилия» в Тромсё, все сошло бы гладко. Меня бы вы, конечно, взяли, но в конце концов убедились бы, что я не Зильберман. А он с припрятанными деньгами сумел бы найти способ добраться до материка и подыскать себе местечко поспокойней: из Тромсё[8] в Нарвик каждый день есть пароход. Когда я услышал, что стоянки не будет, меня подмывало вылезти на палубу, но потом я решил дать ему последний шанс.
— Неслыханно! — процедил сквозь зубы Эвйен, который со все возрастающим любопытством разглядывал стоящий перед ним редкостный экземпляр людской породы.
— А что тут неслыханного? — отпарировал Крулль. — Верно, для таких, как вы, у кого есть жена, дети и нет пороков, это неслыханно. Но дайте мне два месяца, и вы у меня за одну понюшку черту на рога полезете.
Зильберману не повезло. Он потерял меру: морфий — не для девчонок. Дальше им уже руководил страх.
Крулль повернулся к иллюминатору, пожал плечами и закончил:
— Теперь он успокоился. А мне идти перекидывать уголь?
12. Эльза Зильберман
Обстановка весь день была гнетущая. Одного пейзажа и то было довольно, чтобы довести до неврастении.
«Полярная лилия» шла узкими проливами, выраставшими один из другого, как ходы в кротовой норе. Небо было такое низкое, что казалось герметической крышкой, опустившейся на головы людям.
Белые горы. Серая или черная — в зависимости от освещения — вода. Изредка вдали — одинокий дом на сваях да еловый баркас на якоре в бухточке.
Иронически откланявшись, Петер Крулль вернулся на свой пост.
Около десяти утра трое мужчин: Петерсен, Йеннингс и Эвйен — заняли места в ресторане под испуганным взглядом стюарда.
Инспектор случайно сел там, где раньше сидел Шутрингер, и двое остальных несколько раз отводили глаза в сторону.
— Сумасшедший! — внезапно взорвался Эвйен. — Не понимаю, как он выдерживал такую дозу.
Все пять ампул морфия, похищенные в каюте лапландца, были обнаружены у Шутрингера и оказались пусты.
Перед тем, как прыгнуть за борт, он, видимо, проглотил их содержимое, потому что шприц так и не отыскался.
— Как вы поступите с его сестрой? — спросил управляющий у инспектора.
— Не знаю. Придется телеграфировать начальству.
Налицо два преступления: то, что произошло на улице Деламбр, — дело французской полиции; а вот убийство Штернберга в международных водах на борту норвежского судна касается только нас. Соучастие Кати в обоих практически не доказано.
Петерсен молчал и ел с аппетитом, поражавшим стюарда.
Конец дня не ознаменовался никакими происшествиями. Эвйен занял прежнее место в салоне, разложил папки, сделал пометки. Встретив капитана, напомнил:
— В Киркинесе вы, как всегда, обедаете у нас. Моя жена будет в восторге… А знаете, инспектор-то оказался даже сообразительней, чем я предполагал. Он нашел в башмаке Крулля четыре тысячи крон. Этот субъект назвал нам лишь пятую часть полученной суммы.
И все-таки, особенно с трех до семи вечера, когда, избавившись от морской болезни, инспектор беспробудно спал, на пароходе наблюдалось некоторое оживление.
Несколько раз Вринс выходил из каюты Кати, где заперся с самого утра, и стучался к капитану.
На третий раз Петерсен спросил:
