решил повременить с первым завтраком в надежде сесть за стол вместе с молодой дамой.
Наконец капитан и Эвйен увидели, что она тоже направляется к мостику, над которым высились их фигуры. Нос она высунула наружу не без робости, словно вылезла из ванны и боится, как бы ее не продуло.
Она сменила туалет: сейчас на ней была серая юбка и розовый жакет; сшитые, как и вчерашнее платье, в каком-нибудь известном парижском ателье мод. Лицо свежее, волосы только что уложены.
Она подняла голову, заметила обоих мужчин, улыбнулась.
— Доброе утро, капитан.
Затем, более сдержанно, кивнула Эвйену.
— Погода будет хорошая?
— Хочу надеяться.
Сквозь полуоткрытую дверь выглянул стюард, лицо которого выражало отчаяние: завтракать никто не спешит, и утро у него уходит на бесплодное ожидание.
Эвйен произнес что-то банальное, спустился с мостика, и Петерсен увидел, как управляющий прохаживается по палубе, стараясь незаметно приблизиться к Кате Шторм, следящей за полетом чаек.
Капитан затруднился бы сказать, почему атмосфера на судне рождает в нем тревожное ощущение пустоты.
Пусто было небо, безоблачное и в то же время зловеще-серое. Пусто было на пароходе, где люди слонялись равнодушно, без настроения. В нем самом тоже была пустота.
Ему казалось, он чего-то ждет, только вот чего?
Заметив Вринса и троих матросов, вылезавших из носового трюма, Петерсен крикнул:
— Ничего?
— Ничего.
Черт побери! В трюме штабели разных ящиков и мешков, которые нельзя перекладывать: они уложены в порядке портов назначения. Там можно с успехом скрываться много дней.
Неожиданно палуба опустела. Эвйен и Катя Шторм, видимо, завтракают. Вринс направился к себе в каюту.
Только камбузник время от времени поднимается наверх и что-то выбрасывает за борт.
Так прошло два часа. Петерсен поглядывал то на горизонт, то на компас, и в голове у него складывались самые разные предположения, зачем все-таки Штернберг прибыл на «Полярную лилию».
Пробили склянки. Настал черед третьего помощника занять место на мостике, куда Вринс и поднялся, затянутый в слишком узкую, но украшенную нашивками тужурку и в фуражке с большой кокардой.
Капитан оглядел его с головы до ног, чуть опять не съязвил, но сдержался и лишь устало бросил:
— Курс норд-норд-вест.
Целый час Петерсен мылся и переодевался. Проходя мимо салона, он заметил там трех пассажиров:
Белла Эвйена и Катю Шторм за столом. Шутрингера в другом углу — немец просматривал альбом с видами, который нашел на радиаторе.
Покончив с туалетом, капитан с минуту побродил по левому коридору, единственному, где каюты были заняты. Первой по счету и более просторной, чем остальные, была его собственная; один из ее углов служил ему кабинетом. Соседнюю занимал Эвйен, следующая была свободна. Затем шла пресловутая восемнадцатая, откуда сбежал Эриксен, прятавшийся теперь в трюме. Наконец, двадцатая, двадцать вторая, двадцать четвертая — Катя Шторм, Арнольд Шутрингер и советник полиции.
Остальные были пусты. В конце коридора медная дощечка указывала вход в туалеты и душевые.
Мимо капитана взад и вперед сновал стюард со стопками тарелок в руках — он накрывал на стол.
— Господин фон Штерн… Я хотел сказать — номер двадцать четвертый, господин Вольф, вам еще не звонил?
— Нет.
— Завтрак готов?
— Сейчас будет.
И действительно, расставив тарелки, стюард взял гонг, в который и ударил у двери салона.
В солнечных лучах, врывавшихся сквозь иллюминаторы, сверкали стоявшие на столах флажки судоходной компании.
Свежевыбритый, еще распространяя вокруг запах мыла, Петерсен щеголял в касторовом костюме, в котором выглядел полнее, чем на самом деле, и несколько неуклюже.
Опершись на спинку стула, он выждал, пока все усядутся. Эвйен и дама дошли вместе, заканчивая разговор о зимнем спорте в Шамони[4] и Тироле. Лицо у Шутрингера было совершенно такое же, как ранним утром, когда он занимался гимнастикой.
Именно тогда он и услышал странный крик, сперва приглушенный, затем пронзительный, настоящий предсмертный вопль.
Катя Шторм резко повернулась к капитану. Эвйен, что-то говоривший ей, оборвал фразу на полуслове.
Шутрингер, разворачивавший салфетку, положил ее и спросил:
— Что это?
Петерсен шагнул к двери и различил в полумраке коридора белую куртку стюарда, прижавшегося к переборке как раз напротив распахнутой каюты советника полиции.
Стюард прикрывал голову локтем, весь обмякнув и словно силясь вдавиться в стену. Крик издал он, но крикнуть снова он был уже не в состоянии: у него подгибались ноги.
Петерсен побежал. У двери каюты остановился как вкопанный, стиснув кулаки и сжав челюсти.
Недаром он ждал чего-то плохого!
Одеяло соскользнуло на пол, матрас лежал поперек койки, простыни были скомканы и закапаны кровью.
Одна из них лежала у Штернберга на лице; видимо, это было сделано для того, чтобы он не мог позвать на помощь.
На обнаженной груди под расстегнутой пижамой — несколько колотых ран, багровые подтеки, следы окровавленных пальцев.
С койки свешивалась посиневшая голая нога, и Петерсену даже не понадобилось дотрагиваться до нее, чтобы констатировать: мертв.
Стюард не шевелился. Слышно было только, как стучат у него зубы; он по-прежнему закрывал голову рукой. Трое пассажиров медленно подходили все ближе.
Первым шел Эвйен.
— Что тут стряслось? — спросил он.
В этот момент капитан заметил, что молодая женщина, еще не увидев труп, но уже разглядев пятна крови, судорожно стиснула пальцами правой руки локоть управляющего.
В ту же самую секунду ему показалось, что Шутрингер, несмотря на очки, почти ничего не видит.
Немец придвигался все ближе и ближе. Постоял, хмуря брови, на пороге, потом выдавил:
— Кто это?
— Успокойтесь, — сказал Эвйен, похлопывая Катю Шторм по руке. — Вам лучше уйти отсюда.
Ею постепенно овладело волнение, которое — это было ясно — могло в любой момент кончиться нервным срывом.
— Да уведите же ее! — яростно рявкнул капитан и оттолкнул Шутрингера.
Дверь в глубине коридора, ведущая в камбуз, открылась, и в ней замаячили фигуры матросов, сгорающих от любопытства, но не решающихся подойти.
